На краю двора вдоль стены неширокой лужайкой росла трава…

Через полчаса Анци поднялась с нее, села.

— Это не твое имя там выкликают? — спросила она.

Над скрежетом граммофона теперь явственно доносилось: «Балинт!.. Балинт Кёпе!.. Балинт!» Балинт узнал мутирующий, петушиный голос Пуфи. — Где он шляется, этот щенок? — прогудел низкий голос господина Битнера.

Балинт вскочил. — Чего это они ищут меня? — спросил он растерянно.

Анци негромко посмеивалась.

— Пойти?

— Тебе лучше знать! — ответила Анци.

Паренек взволнованно переступал с ноги на ногу. От ворот опять послышался зов. — Пойти, что ли? — спросил Балинт тревожно.

Анци громко рассмеялась. — Почему ж не пойти?

— Тише! — прошипел Балинт. — Что сказать, если господин Битнер спросит, где я был?

Вместо ответа Анци продолжала смеяться. — Ты хоть в порядок себя приведи! — сказала она, увидев, что Балинт, со всклокоченными волосами, в расстегнутой рубашке и запыленных штанах, уже кинулся было на зов. Балинт на бегу пальцами расчесал волосы, ладонями разгладил подглазья — ему показалось вдруг, что они словно прохудились. С Битнером он встретился уже под фонариками.

— С кем это ты валялся там, на заднем дворе? — спросил мастер, поглаживая брюхо. — Сперва в сортире, потом под розами, а?

Рядом с Битнером под зеленым фонариком стоял Петер Нейзель, очень бледный. Он отвел Балинта в сторону, зашептал. Отца накануне забрали детективы. Сперва был обыск; детективы нашли за шкафом две большие пачки коммунистических листовок и несколько подозрительных книг по химии. Отца тотчас арестовали, он уже лежал в постели, только и дали времени чтоб одеться, напрасно он твердил, что про листовки те знать ничего не знает. А Балинта нет и нет, вторую ночь не ночует дома. — Мы уж боялись, что тебя тоже зацапала полиция, — шептал Петер, — вот мать и послала меня сюда.

— Тот сверток я сунул за шкаф, — сказал Балинт, бледный как смерть.

Петер смотрел на него, онемев.

— Выходит, теперь из-за тебя мордуют старика. На него еще дома надели наручники, а один детектив ногой пнул и в лицо ему плюнул.

Балинт машинально отвел ото лба волосы и пошел к воротам.

— Ты куда? — спросил Петер.

— В полицию, — сказал Балинт.

На секунду в голове пронеслось, что следовало бы проститься с Анци, но он был уже на улице, возвращаться не стал. — Мама наказала, — поспевая за ним, выдохнул Петер, — если разыщу тебя, тут же домой вести… Ничего не делай, пока с ней не поговоришь.

Крестная мать не попрекнула его ни словом. Ее крупное полное лицо было бледно, она, не шевелясь, упершись обеими руками в колени, выслушала рассказ Балинта до конца и лишь однажды отвела от него глаза. — Как попал к тебе сверток? — спросила она.

— Тот человек сейчас в тюрьме сидит. А имени не скажу, вы, крестная, все равно не знаете.

Луиза Нейзель скрестила руки на мощной груди. — И в полиции не скажешь?

Балинт не ответил.

— Будут бить до тех пор, покуда не скажешь, — хмуро кивнула она. — Ты и распространял листовки-то?

Балинт покачал головой. — Только сверток спрятал.

Петер сидел с ними на кухне, остальные дети уже спали. — Ступай в комнату! — сказала Луиза сыну. Время шло к полуночи. Большой пролетарский дом затих, только усилившийся ветер, который совсем недавно лишь покачивал фонарики во дворе авторемонтной мастерской, настойчиво ломился теперь во все кухонные двери, выходившие на галерею, и надрывно скрипел дверью общей уборной на верхнем этаже. — Бывало, когда он в ночной смене работал, вот в такое время домой приходил, — проговорила Луиза Нейзель. — С тех пор никогда у нас свет не горел так поздно. — Ее голос сорвался, но глаза остались сухи. За все четыре месяца, пока Нейзель не вернулся домой, ее ни разу не видели плачущей, и хотя стала она молчаливой и угрюмой, но за горе свое не заставляла расплачиваться ни семью, ни посторонних. В первую неделю иногда еще забегала в церковь на площади Лехел, но потом, словно вдруг передумав или занявшись более срочными делами, забыла туда дорогу, не ходила даже на воскресную службу.

— Словом, только сверток спрятал, — повторила она. — Знаешь хоть, о чем писалось в листках тех?

— О помощи по безработице, о том, чтоб квартирные долги скостить, о капитализме, — сказал Балинт. — В одной еще Советский Союз славили.

— Ну, если ты сберечь их взялся, — сказала Луиза, — значит, согласен с ними.

Балинт покачал головой. — Это не совсем так. А берег потому, что в них рабочих защищают.

— Чтоб господь покарал тех, кто политику выдумал, — очень медленно и угрюмо проговорила женщина. — Все наши беды, какие только были до сих пор, все от того, что крестный твой занимался политикой. Ничего не скажу, когда свободный, холостой парень, вроде тебя, языком треплет, это можно ему и спустить… но взрослый человек, кому о четырех детях заботиться нужно!

Балинт с холодным гневом слушал Луизу Нейзель. Каждое ее слово против крестного было, как удар по лицу связанного беззащитного человека; Балинт едва сдерживался, чтобы не наговорить дерзостей. В сердце у него была сплошная растерянность и боль, в нем клубились злоба, стыд и безмерная горечь. Невыносимое сознание, что крестный отец, самый любимый человек на свете, попал в тюрьму по его легкомыслию, из-за которого теперь старика избивают, допрашивают, мучат, это сознание обжигало глаза раскаленным железом, высвободив в душе незнакомые доселе страсти — Балинт был способен сейчас, не задумываясь, убить человека. Слушая крестную, он страстно желал ее смерти, лишь бы умолк ставший вдруг ненавистным голос. Эта мысль дошла до сознания Балинта, но даже не поразила его. Если б мог, он бросился бы сейчас наземь, стал бы биться, колотить об пол руками и ногами, визжать, как резаная свинья. Он столкнулся лицом к лицу с величайшим за все его восемнадцать лет несчастьем. Когда Луиза сказала вдруг: «Я не сержусь на тебя, Балинт», — он удивленно поднял на нее глаза; в первое мгновение он даже не понял, почему бы ей на него сердиться. В нем пылала такая всепожирающая ярость против самого себя, что это защищало его от всякого обвинения извне, — так человек, впавший в беспамятство, не чувствует пощечин.