Любовь Зенона Фаркаша и Юлии Надь поначалу была счастливой. Хотя и тот и другая отправлялись из коренного заблуждения, наложившего печать даже на самые первые дни их любви, надежда придала обоим крылья. Юлия верила, что спасет профессора, профессор — что может спастись. На их беду, еще и весна подталкивала обоих в любовный тупик.

Профессор полюбил со свежестью и нескладностью, поразительными при его возрасте и обширном опыте. Ему было уже около пятидесяти, а он заливался счастливым смехом, подобно безусому подростку, и верил, что наконец нашел свою судьбу. Ему хотелось не только любить, но и быть любимым. Он стал таким самолюбивым, неуверенным и обидчивым в этой юной любви, что научился даже краснеть. Когда могучей белой рукой с изъеденными кислотой пальцами он обнимал девушку за узенькие плечи и привлекал себе на грудь ее изящную головку, вдыхая медовый запах густых, собранных в узел волос, когда другой рукой охватывал стройную талию, чувствуя под ладонью пульсацию ее крови и гордо прямящийся позвоночник, он испытывал глубокое потрясение, словно еще никогда в жизни не целовал женщину. Он был смешон и трогателен, словно огромный медведь, который, встав на задние лапы, обнимает косулю. Он касался ее бережно, словно боялся, лаская, переломать ей кости. Он сдерживал дыхание, как будто оно могло осквернить девушку, и стал таким самоотверженным и нежным, что почти забывал о желаниях собственной плоти. Если ему случалось увидеть ее неожиданно на улице или в университетской аудитории, высокий лоб заливался краской, и профессор чуть не спотыкался от смущения. Иногда, глядя на нее, когда она не знала об этом, — например, когда шла к нему по улице Святого герцога Имре, а он смотрел на нее, высунувшись из окна своего кабинета, — он испытывал острое желание укрыть ее от малейшего ветерка, в самом буквальном смысле слова, сдувать даже пыль на ее пути. Словно влюбленный подросток, он не верил, что у обожаемого существа могут быть естественные потребности. Он жаждал оградить ее от всего мира и в первую очередь от себя самого. Почти с первого дня их любви профессор мучился догадкой, что в конце концов сделает ее несчастной.

Впервые в жизни Зенон Фаркаш любил так, что заботился и о любимой и даже желал ей больше радости, чем себе. Вряд ли он мог бы сказать, каким образом выучился этой, ранее ему неизвестной разновидности любви. С полувековым, кожей впитанным опытом, говорившем о ничтожестве рода человеческого, он обнаружил вдруг, что наконец-то нашел в Содоме того праведника, ради которого может простить и самому себе. Убеждение, что человечеству помочь невозможно, поколебалось в нем. Праведником оказалась хрупкая смешливая девочка, такая махонькая, что он мог поднять ее одной рукой; даже став на цыпочки, она не доставала ему до губ, ее умишко поместился бы у него в жилетном кармане, — но при всем том профессор чувствовал иногда, что она на голову его выше. Ошеломительно было и то, что, ухаживая за ней уже два месяца, он не коснулся ее даже пальцем, хотя привычен был к коротким атакам и быстрым победам, если же намеченная особа за неделю-другую не попадалась на крючок, он раскланивался и уходил своей дорогой. Впервые за двадцать пять лет со дня знакомства с Эстер профессору было не до нее. Оставаясь один, он был так полон отсутствующей Юлией, что присутствие Эстер было бы ему в тягость.

Как могло случиться, что профессор, с его заигранными нервами и разочарованной фантазией, влюбился в неопытную девушку, даже не соответствовавшую его любовным вкусам? Он сам не мог надивиться этому. Прошло полных два месяца, как вдруг маленькое событие, словно предупреждающе поднятый палец, открыло ему, что он влюблен. До тех пор ему просто было хорошо в обществе Юлии. Невыразимо хорошо и приятно. Он потягивался, потирал руки, мирно крутил пальцами на животе, нервные подергиванья мизинца совершенно прекратились, его даже не тянуло пить или, по крайней мере, тянуло гораздо реже. Он забыл все, что его раздражало, приятные эпизоды дня — прежде моментально выветривавшиеся из головы — накапливались, собирались один к другому, то и дело радовали каждым уходящим мгновением. Это было такое приятное времяпрепровождение, что время на самом деле им заполнялось. Так все и шло, но однажды Юлия не явилась на условленную встречу.

В это время они встречались чаще всего под открытым небом, на горе Геллерт, в «Печальном пастухе», или на террасе будайского «Киоска», где выпивали по чашечке кофе, иногда ужинали в «Соленых купальнях». Дальше, в Пешт, обычно не забредали, потому что Юли не разрешала профессору присылать за ней машину, да и обратно лишь редко и неохотно соглашалась, чтобы ее подвезли, если было уж слишком поздно. Постепенно сложилось так, что Юли приезжала на место свидания трамваем, профессор — на машине, которую тут же отсылал, и возвращались домой оба трамваем, каждый в свою сторону. Позднее, все глубже проникаясь нежностью, захватившей все способные трепетать клетки его тела, профессор дошел до того в юношеской своей рыцарственности, что тоже садился в тряский трамвай и катил в зуглигетскую кондитерскую «Август», уже всерьез мучась мыслью, что ему удобней и лучше, даже когда они вместе, чем этой слабенькой хрупкой девушке, которая ради него — он так и понимал: ради него! — спешит на их дружеские рандеву. Поначалу они виделись в корчмах, скромных ресторанчиках, потом в кафе и кондитерских, чаще в дешевых кафетериях, туда и обратно ехали на трамвае, короче говоря, у него почти не было случая хотя бы коснуться ее руки; профессор даже не заметил, как понемногу отошел от привычного образа жизни и, бесконечно мягко подталкиваемый извне, перекочевывал в какой-то другой мир, который незаметно, осторожно начал работать над его вкусами, мыслями. Правда, ожидая девушку в каком-нибудь жалком кафетерии на проспекте Верпелети, он иногда клял про себя все на свете, чувствуя, что головой вот-вот прошибет низкий потолок, от жесткого стула на заду останутся синяки, дешевым кофе или скверным лимонадом испортит себе желудок; но, стоило за окном кафетерия промелькнуть стройной фигурке Юли с высоко подколотым узлом волос, неизменным портфелем под мышкой и неуверенностью в стройных ногах, застывших на мгновение у двери, пока она озиралась в тесном, пропахшем кофейным суррогатом помещении, — и потолок в тот же миг взлетал до небес, к звездам, стул превращался в уютное кресло, кофе приобретал арабскую пылкость и аромат, а сам профессор Фаркаш, вскинув огромную свою яйцеобразную голову, начинал светиться, словно заимствовав у солнца его счастливое сияние, обворожительную улыбку — у рыцаря, девственную всполошенность — у восемнадцатилетнего влюбленного юноши. Нигде и никогда еще не чувствовал он себя так чудесно, как в этом кафетерии. И подумывал уже иной раз, пренебрегая собственным жизненным опытом, что бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной, пожалуй, все-таки возможна.

Но однажды, в середине лета, более двух часов тщетно прождав Юли в саду будайского «Киоска», он вдруг словно прозрел. Бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной? Смешно! Бескорыстная дружба между профессором университета с мировым именем и неприметной молоденькой девушкой, выбывшей из университета и сейчас бог ведает чем добывающей себе пропитание? Жалкий самообман! Бескорыстная дружба между зрелым мужчиной и хорошенькой девочкой?

Кровь застыла у профессора в жилах. Он встал, обошел столик, сел. Словно в кривом зеркале, увидел карикатуру: его милость Зенон Фаркаш, с Цепью Корвина на шее и пятью или шестью иностранными орденами на груди, вот уже два месяца проводит каждую свободную минуту в кондитерских и кафетериях, обмениваясь мыслями о положении вещей в мире с некоей молодой девицей. Интересны ли ему мысли упомянутой девицы? Да. Почему? Потому что они так значительны? Нет. Следовательно? Потому что это ее мысли.

Вывод был ясен как день и напрашивался сам собой: он влюблен в эту девушку.

Профессор встал, опять обошел столик и вдруг стремительно зашагал к выходу. Двое поздоровались с ним из-за столиков, он пролетел мимо, не ответив. У выхода взглянул на часы, вернулся к своему столу. Обычно Юли бывала точна, если опаздывала, то на пять — десять минут, не больше. Полчаса, в течение которых профессор привел в порядок свои мысли и с бесстрастием истинного ученого-естественника разобрался в собственном положении, низринули его в ад: он понял, что был смешон. У него даже не осталось сил бушевать, до такой степени его оглушило. Никогда в жизни — по крайней мере, ему так казалось — он не обманывал себя. С двадцати двух лет был влюблен в Эстер, с которой временами расставался, то реже, то чаще, но всегда не надолго — как расстается с деревом тень, чтобы на следующий день вновь возвратиться и возвращаться всегда, до тех пор покуда дерево живо. А сейчас? Сидя за железным столиком в саду «Киоска», среди ужинавших, оживленно беседовавших людей, он поймал себя на том, что с легким сердцем распрощался бы с Эстер даже навсегда.

Он вскочил, заспешил к выходу. Между двумя столиками лицом к лицу столкнулся с доктором Варгой, своим ассистентом. Тот недостаточно быстро, как показалось ему, уступил дорогу, и профессор со зла наступил Варге на ногу.

— Прошу прощения, — буркнул он. Пробежав несколько шагов, обернулся. — Вы не меня ли ищете? — Ему пришла в голову невероятная мысль, что Юли передала ему что-то через Варгу; однако изумленно обернувшееся лицо ассистента лишь окончательно его взбесило, и он бросился прочь, не дожидаясь ответа. На площади Антала Себена зашел в корчму, сел.

Вино не принесло облегчения; он пил до самого вечера, но лишь трезвел и становился все беспокойнее. Наконец вышел и поехал к Юлии домой.

Он еще никогда не бывал у нее. Адрес узнал случайно: как-то из ее портфеля выскользнуло письмо, и глаза профессора словно сфотографировали: улица Изабеллы, шесть, пятый этаж, квартира два. Теперь, когда ему потребовался этот адрес, он видел почерк, цвет чернил — конверт встал перед ним в свою натуральную величину, дешевенький голубой конверт, помятый, такой, как был, — профессор узнал бы его среди сотни других; как будто глаза уже тогда знали то, что разум понял два месяца спустя: мельчайшие сведения, относящиеся к этой девушке, станут жизненно важными в его внутреннем хозяйстве.