– Нет. Погоди. Вот, здесь. Потрогай! Вот. Шишечка. Шишечка с горошину. Чувствуешь?

Тамаз почувствовал.

Снова привстал на локте. Посмотрел в лицо Ирины как-то недоверчиво.

– Ты же грузин, - принялась убеждать она себя, его ли.
– Тебе нужны дети. Я б одного, положим, еще и успела, но как я оставлю его сиротой? Сама так росла! И как взвалю на тебя свое умирание? Если б ты знал, как это некрасиво: умирать. Поверь, я видела! Ну, глупенький, - погладила Тамаза.
– Теперь понимаешь? Полтора года. Или два. И я! уйду. Месяцев десять смогу! жить. Не дольше. А теперь поцелуй меня, слышишь?.. если тебе не! не неприятно! слышишь? Я хочу! я! хочу!

12.11.90

Тратить вместе они начали на рынке: Ирина запрокидывала голову, а Тамаз опускал в раскрытый, соблазнительный рот подруги то щепоть гурийской капусты, то дольку мандарина, набивал сумку поздним виноградом, орехами, фейхоа!

– Напои меня вином и освежи яблоком, - хохотала Ирина, - ибо я изнемогаю от любви!

ду осыпал лепестками роз, обрывая их с огромной красно-белой охапки!

По дороге с рынка стояла древняя церковь.

– Византийцы построили!
– пояснил Тамаз.
– Еще в одиннадцатом веке. Абхазы были тогда совсем дикими!

– А сегодня?
– зачем-то пошутила Ирина.

– И у меня есть гипотеза, - подчеркнуто не расслышал Тамаз иринин вопрос, - что по древнему обычаю они пролили в фундамент человеческую кровь. Убили кого-то, чтоб храм стоял тверже.

– А может, они правы?
– вдруг погрустнела, посерьезнела Ирина.
– Гляди: ведь стоит!

14.11.90

Ирине воображалось, что, рассмотрев его с брезгливым вниманием, Реваз Ираклиевич бросил свидетельство о браке на скатерть.

– Ты - князь!
– провозгласил.
– Единственный наследник рода Авхледиани.

– Тебя не поймешь, папа, - ответил Тамаз.
– То ты член ЦК, то снова князь!

– Молчать!
– стукнул Реваз Ираклиевич ладонью по столу.

Тамаз притих. Вошла прислуга с десертом. Возникла пауза.

Натэла Серапионовна, с некоторой опаскою поглядывая на супруга, потянулась через грязные тарелки за свидетельством, принялась изучать.

– Была б хоть из Москвы, из хорошего дома, - сказала.

Реваз Ираклиевич выразительно посмотрел в сторону прислуги, которая как-то специально замешкалась в дверях и которую этим взглядом сдуло как ветром.

– И вдобавок ты - трус!

– Трус?
– переспросил Тамаз.

– Конечно: сбегал, зарегистрировался, чтобы поставить нас перед фактом. Исподтишка!

Неимоверный вид на сказочный Тбилиси из окна-фонаря высоко стоящего ателье, да высокая информационная насыщенность, вообще свойственная мастерским скульпторов, художников, архитекторов ли, а тут усугубленная тем, что хозяин - малознакомый возлюбленный, - на первых порах защитили Ирину от ощущения унизительного одиночества, в котором оставил ее Тамаз, уехав разговаривать с родителями.

Душою той мастерской были церкви: рисунки, макеты, проекты!

Налюбовавшись вдоволь и ими, и заоконной панорамою, Ирина завернула в спаленку, окинула хозяйским взглядом, пошла в прихожую, распаковала чемодан, и, отыскав на кухне ящичек с домашним инструментом, принялась прибивать-прилаживать над тахтой гобелен с каретою!

– Зачем?!
– рвал с шеи Тамаз золотой крестик, - зачем вы навесили его на меня?! Ей! ей жить год осталось, полтора! Потерпте, в конце концов! Вид сделайте!

– А если ребенок?
– спросил отец.
– Кому нужен внук с дурной наследственностью?

– Да не будет у нас детей!
– выкрикнул едва не сквозь слезы Тамаз. Не будет! Она обещала!

– Она!
– передразнил отец.
– Кто из вас мужчина, что-то не разберу. Она?

– Вы сами! сами не даете мне стать мужчиной! Вы доведете меня, доведете!..
– и Тамаз побежал через всю квартиру, заперся в своей комнате.

Мать припустила следом.

– Натэла!
– безуспешно попытался остановить ее отец, потом встал, прошелся, повертел свидетельство о браке, направился к тамазовой двери.

– Тамаз, мальчик, - подвывала под нею Натэла Серапионовна.

Отец отстранил ее, постучал сухо и требовательно:

– Открой. Поговорим как мужчина с мужчиною.

Тамаз, видать, услышал в тоне отца капитулянтские нотки, щелкнул ключиком. Реваз Ираклиевич вошел, сел к столу, показал сыну на стул рядом. Натэла Серапионовна стояла на пороге.

– Уйди, мать!
– прикрикнул Реваз Ираклиевич.
– Значит, говоришь: больна неизлечимо?
– переспросил, когда они остались одни.