– Где тачку-то раскурочила? Сколько тебе говорили: не можешь - не гоняй. Крылышко отрихтуем, а вот фонарь!

– А ты б, когда учил, меньше лапал, - я б, может, уже и могла! Ладно, инструктор, садись! Садись за руль и вези куда хочешь!

– В смысле?
– недопонял Васечка.

– В том самом, - вздохнула Ирина.

– Ну ты даешь!

– Ага, - кивнула и заняла пассажирское сиденье.

"Жигуленок" взвыл, вильнул задом, рванул за угол.

Белые лебеди с гнутыми роскошными шеями плавали под полной луною, отражаясь от глади пруда у подножья таинственного замка.

– Уйди, Васечка. Мне надо одеться, - сказала, не открывая глаз, лежащая на спине Ирина.

– Ты чо, не останешься?

Ирина чуть качнула головою.

– Чо ж я мать тогда отправлял?

Помолчали.

– Ладно, я терпеливый, понимаю, - татуированный Васечка встал, собрал одежду, скрылся за ситцевой занавескою, отделяющей альков от горницы.

Ирина села на постели.

– Вот я и женщина, - выдохнула едва слышно. Отвернула лоскутное одеяло, посмотрела на расплывающееся по простыне кровавое пятнышко.
– Фу, гадость.
– Помяла ладошкою грудь, ту самую, в которой Антон Сергеевич, кажется, обнаружил опухоль.

Подружка Тамарка, одноклассница, девица прыщавая и вообще некрасивая, работала на местной междугородной, в беленом толстостенном полуподвальчике старого, прошлого века еще, купеческого дома. Ирина подошла с задворок, прильнула к стеклу, присев на корточки - тамаркина смена!
– и постучала.

Тамарка обернулась, узнала подругу, обрадовалась, отперла черный ход.

– Случилось чо?

– Заметно?

– Ничо не заметно.

– А чо спрашиваешь?
– и Ирина повесила долгую паузу.
– Ладно, Тамарка, беги.

– Ага. Постой, а чо приходила?

– Завтра заскочу, завтра, - и Ирина исчезла.

Тамарка стояла, недоумевающая, встревоженная, а в зальчике бухало, внушительно и невнятно:

– Астрахань, Астрахань! Пройдите во вторую кабину. Пройдите во вторую кабину.

Пока Ирина отпирала и открывала ворота, пес прыгал вокруг, пытаясь лизнуть в лицо, повизгивал восторженно.

– Хватит, Пиратка, хватит! Н вот, - порылась в кармане, бросила сигарету.
– Наркоман!

Пират поймал лакомство на лету, отнес подальше, чтобы никто не отнял, принялся лизать, жевать табак.

Ирина завела машину во двор, вошла в сени, едва не опрокинув фанерный лист с замороженными пельменями, проломила ковшиком лед, глотнула воды.

В доме стоял храп и несло сивухой. Ирина брезгливо скосилась на комнатку, где спал зять. Сестра демонстративно не подняла головы от стопки тетрадок.

– Полунощничаешь?
– бросила Ирина как можно нейтральнее, проходя к себе.
– Твой опять нажрался?

– Сама-то где шляешься?

– Так, - пожала Ирина плечами и скрылась за дверью, повалилась, не сняв пальто, на кровать, обернулась к стенке, на которой висел немецкий трофейный гобелен: шестерка белых лошадей несет во весь опор карету роскошная дама в окошке - а шевалье а la д'Артаньян на вороном скакуне пытается догнать!

В дверь постучали. Ирина вскочила, принялась раздеваться со всею возможной беспечностью:

– Войди!

– Доктор твой приходил. Часа два дожидал.

Ирина внимательно глянула на сестру: знает - не знает, сказал доктор - не сказал? Поняла: знает.

– Подтвердилось?

– Вот, - сестра достала из кармана лабораторное стеклышко.

– Убери, - заорала Ирина.
– Не хочу видеть!

– Он тебя завтра с десяти ждет.

Ирина взглянула на две фотографии на большом, накрытом салфеткою ришелье домодельном буфете: отца и матери: обе - в траурных рамках, перед обеими - вазочки с искусственными гвоздиками.

– Алька! Сколько раз маме операцию делали? И сколько она прожила? Как ее всю измучили, изуродовали. Рентген, химия! А толку? Сама рассказывала, что из их палаты ни одна дольше трех лет не протянула. Ни-од-на!

– Ей тогда больше сорока было!

– Акселерация, - грустно улыбнулась Ирина.
– А сколько папе делали переливаний, костный мозг пересаживали! Судьба, Алька, судьба! Наследственность!

– Это, - сестра суеверно умолчала название болезни, - по наследству не передается.

– Доктор сказал?
– в иронии Ирины скользнуло пренебрежение к медицине.

– Но бороться-то все равно надо! Обязательно бороться! Помнишь про лягушку в молоке?

– Ты, Алька, как масло сбивать, ученикам рассказывай. А я уже взрослая.

– Да я ж тебя!

– Знаю-знаю. Выкормила. Ты мне как мать. Я тебе по гроб. Все, все, хватит! Спать хочу! Слышишь? уйди! хочу спать!

Алевтина на мгновенье застыла в обиде и вышла, привалилась к изнанке двери, заплакала:

– Все гордые: умирают, умирают!.. A я - дом тащи!