Ехали они в "мерседесе" с желтыми номерами. Вел седой господин в клубном пиджаке.

– Вы у нас что, впервые?
– спросила дама, сама любезность, понаблюдав, с каким детским любопытством, с каким восхищением глядит Нинка за окно.

– Угу, - кивнула она.
– А это чо такое?

– Зимний дворец. Эрмитаж.

– Здрово!

– А вот, смотрите - университет. Тут Сережа учился. Полтора года. На восточном.

Нинка долгим взглядом, пока видно было, проводила приземистое темно-красное здание.

Это была та самая дача, из мансардного окна которой выпрыгнула обнаженная девушка, и, хотя последнее произошло несколько лет назад, дача парадоксальным образом помолодела, приобрела лоск.

Седой водитель "мерседеса" в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, а Нинка с дамою сидели, обнявшись, на медвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причина их несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась на подносе возле и на изящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью - иноземного происхождения.

Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.

– Я! понимаешь - я!
– тыкала дама себе в грудь.
– Я во всем виновата. Сереженька был такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник!
– подняла указательный перст и сделала многозначительную паузу.
– Ты знаешь, что такое девственник?

– Не-а, - честно ответила Нинка.

– Ты ведь читала Чехова, Бунина! "Митина любовь"!

– Не читала, - меланхолически возразила Нинка.

– А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, - пренебрежительно кивнула в сторону немецкой речи.
– Странно, да? Он тебе не понравился!
– погрозила.

– Понравился, понравился, - успокоила Нинка.
– Только Сережа - все равно лучше.

– Сережа лучше, - убежденно согласилась дама.
– Но у меня был роман с Отто. А Сережа вернулся и застал. Представляешь - в самый момент! Да еще и! Ну, как это сказать! Как кобылка.

– Раком, что ли?

– Фу, - сморщилась дама.
– Как кобылка!

– Ладно, - не стала спорить Нинка.
– Пусть будет: как кобылка.

– А я так громко кричала! Я, вообще-то, могла б и не кричать, но я же не знала, что Сережа!

– А я, когда сильно заберет, - я не кричать не могу!

– И все. Он сломался. Понимаешь, да?

– Ушел в монастырь?

– Нет! сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался - тогда. Я, значит, и виновата. Он, когда христианином сделался - он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю - он не простил!

– Перед каким судом?

– Что? А! Приятели вот сюда, - постучала дама в пол сквозь медвежью шкуру, - затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживал! Хочешь еще?

– Мне хватит, - покрыла Нинка рюмку ладонью.
– А вы пейте, пожалуйста.

– Ага, - согласилась дама.
– Я выпью, - и налила коньяку, выпила.

– Ну и что - дачу?

– Какую дачу? А-а! Девица от них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А была зима, ветер, холодно! Ну, она куда-то там доползла, рассказала! Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, - резанула дама ребром ладони по нинкиной ноге сантиметра на три ниже паха.

– И Сережка всех заложил?

– Зачем?
– обиделась дама.
– Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!

– Пьяный, вы же сказали!

– Не в этом дело! Тут ведь бардак! И все такое прочее! Каково ему было видеть? Его вырвало! Он! он просто не умел врать! Вообще не умел! И виновата во всем я!
– Дама рыдала, все более и более себя распаляя: - Я! Я!! Я!!!

– Пора оттохнуть, торокая, - седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, а когда дама ввинтилась в спираль истерики, приблизился.

– Пошел вон!
– отбивалась дама.
– Не трожь! Я знаю: меня уложишь, а сам!
– и ткнула в Нинку указательным.
– Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!

– Да не дам я ему, успокойтесь, - презрительно возразила Нинка.
– Я Сережу люблю!

– Итемте, итемте, милая, - Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, а Нинке кивнул с дороги, улучив минутку: - Комната тля гостей. Располагайтесь.

Нинка проводила их мутноватым взглядом, налила коньяку и, выпив, сказала в пустоту: