От холода сводит зубы. Трясёт.

Его тело будто состоит из оголённых нервов.

— А ты всё никак не поймёшь, где находишься, – скалится министр.

По ладони, прижатой к ране, текут ручейки крови. Девушка смеётся. Кряхтит, когда пинают в живот, однако разбитые губы через миг вновь кривятся в издевательской усмешке.

— Поднимите его.

Механизм тянет цепи вверх и пленника – вместе с ними. Дыхание сбивается, замирает. Голоса, грохот сливаются в гул – и на грани сознания, смаргивая темноту, он чувствует крепкую хватку на челюсти. Что говорят – не слышно.

До чего же мучительно…

К горлу подступила желчь, и Лис, дрожа, заставила себя проглотить её. Посторонние воспоминания – острые, как лезвие, – всё глубже и глубже затягивали её в чужое тело. Почему сейчас? Человек в них умирал: кожа в гнойных язвах, внутренности – месиво, даже в камере – запах смерти. Над его слабостью глумились, его беспомощностью бессовестно пользовались, желая истязать посильнее, а, значит, эти люди боялись. Не «раньше», не «однажды» – они боялись и тогда, в моменте, словно он мог вырваться из оков и свернуть им шеи. Страх – естественный двигатель выживания, и, когда его причина оказывается загнана в ловушку, никто не упустит удовольствия терзать до тех пор, пока ничего не останется.

Ногу прострелило. Мерзко запульсировали рёбра. Едва не задев стул, Лис с беззвучным воплем прижалась к перегородке между комнатами.

Заплакала.

Из-за прикушенной щеки во рту стоит привкус крови.

Паника не отступает, не потопляется сиюминутным адреналином, не гасится злорадством от вида гримасы министра - она царапает когтями по обнажённой шее и сдавливает, сдавливает, сдавливает. Взгляд мечется от лица к лицу, чтобы найти хоть какой-то выход. Спасти её.

У девушки подгибаются колени, но всё равно улыбается. Мимолётно, извиняясь. Вероятно, она хотела бы сказать ему, что он ни в чём не виноват, что эти чудовища в человеческой шкуре поступают так не из-за него, а просто потому, что им нравятся страх и боль в глазах жертв… но слова застревают в горле, не идут. Она начинает задыхаться от накатывающей истерики.

Поэтому обжигает злость, и с ней - понимает с удивлением – только теперь за невыносимые месяцы в застенках подступают слёзы.

Это он виноват. Он ответственен. Думал, всё под контролем? Знал, что делает и с чем столкнётся? Идиот, ну какой же идиот.

Надо успокоиться. Мыслить трезво.

— Ты всегда поступаешь по-своему, да, Элерт? Усложняешь другим жизнь. Терпеть тебя не могу за это.

— Неужели?
– хрипит в ответ.

— Но я снова тебя прощаю.

— Не говори ничего!
– предупреждает девушка.

Её бьют по затылку, и она безвольно повисает в руках мужчин. Сжимаются кулаки. Отросшие ногти впиваются в ладонь. Боль в пальцах отходит на второй план.

— Со мной не справились, решили переключиться на женщину?

— Что поделать. Мой мальчик, даже у такого ублюдка, как ты, есть сердце.

— Вы зря стараетесь.

— Брось. Я ещё не начинал. – Он тянет его за подбородок к себе. – Поверь: если я начну, ты передо мной ползать будешь, лишь бы прекратить это.

Цепочка с кольцом, выскользнувшая из-под рубашки девушки, достаёт до пола - так низко её держат. «Ты не лучшая партия для семейной жизни, - звучит в воспоминаниях её жалоба.
– Вечно в каких-нибудь передрягах. Честно, Катлер, кто вообще согласится стать твоей женой? И что, что я приняла кольцо? Не рассчитывай. Вернешься с войны – поговорим».

Попытка вырваться из хватки министра заканчивается довольно ощутимым тычком в ребро. Ком в горле не сглатывается.

— Не упрямься. Будь послушным мальчиком и расскажи мне, где засел Росс с компанией. И главное: куда он спрятал псевдопринца? Или её пустят по кругу.

Плевок в физиономию заставляет мужчину отшатнуться. Затем раздаётся скрежет рычага, и цепи резко опускаются.

Падение невозможно запомнить. Оно такое же внезапное, яркое под стать вспышке.

Крик вырывается скорее, чем его можно подавить. В агонии теряются последние крохи самоконтроля.

Зато отчётливо слышен треск разрываемой ткани.

Он через силу открывает глаза. Камера ходит ходуном, всё в ней плывёт, содрогается. И его трясёт: от кашля – кровавая слюна на серой коже, от шока – боль доходит до нетерпимого предела, от кошмара наяву, в который он невольно втянул её.

Голос сразу не находится, поэтому выдавливает жалкий хрип. Сглатывает. Пробует подняться. Министр, не боясь запачкаться, бьёт его ногой в грудную клетку. Забвение вновь неуверенно цепляется за сознание. И вновь его возвращают вонючей холодной водой.

Голову прижимают к полу ботинком.

— Следи внимательно. Для тебя стараются.

Её швыряют от одного к другому как тряпичную куклу. Одежду раздирают на части, срезают, оставляя длинные раны; треплют за короткие волосы, гладят обнажённое тело. Она брыкается, толкает наугад, ругается и с диким, безумным отчаянием рвётся прочь из замкнутого круга. Бежать некуда. Спасения нет.

Его слабое сопротивление вызывает у тюремщиков смех. Разбирает его по движению губ, потому что сердце и кровь шумят громче.