Домой я пошел один. Хотя на лекции вместе со мной присутствовало немало моих знакомых, мне не хотелось обмениваться с ними своими мыслями. Да и вряд ли это получилось бы… Я чувствовал, что неожиданно встретился с необыкновенным человеком и что в моей жизни произошло нечто исключительное — это побудило меня остановиться на жизненном пути и мысленно глубоко перевести дух. Выступавший затронул вопросы, занимавшие меня с самой ранней юности, а также те, которые стали тревожить мою душу с недавних пор. Он, без сомнения, был целостной личностью и говорил, исходя из целостного понимания мира. В противоположность раздробленным, противоречивым, изолированным сведениям, что составляли мои знания в начале учебы, это было чем — то приносящим глубокое духовное удовлетворение, делающим свободным. И оно вселяло новую надежду.

Рудольф Штайнер говорил также о мосте между «обоими берегами». Получалось, что в земной жизни человек не безнадежно отделен от незримого. И долго еще в моей душе раздавались слова гётевской сказки: «Урочный час близок!»

Какой час близок? Может быть, тот час, когда нас неминуемо подведут и к другой стороне головы Януса? И сумеет сделать это, скорее всего, человек, которому что — то известно о том, втором лице.

Последние вопросы и мысли я обдумывал не только во время моих одиноких прогулок по улицам. Мне кажется, что я не разлучался с ними даже во сне, они являлись в сновидениях. Но там им было суждено оставаться недолго.

Прошло примерно два года, прежде чем я вновь встретился с Рудольфом Штайнером. В этот период мне довелось глубже изучить французскую культуру, а затем во время чрезвычайно утомительной поездки очень близко познакомиться еще и с итальянским народом, итальянской природой. Где бы мне ни приходилось бывать, я всегда больше учился у жизни, нежели у книг. Как — то в Гейдельберге я купил брошюру, где была напечатана лекция Рудольфа Штайнера. Но и она осталась непрочитанной, хотя всегда сопровождала меня в чемодане во время всех путешествий, которые я тогда совершал. Меня не покидала мысль, что когда — нибудь настанет день, и я займусь этой лекцией. Невольно она стала для меня олицетворением вопросов, которые однажды громко и уверенно постучались в мое сознание, но которые я отставил на последний план. Однако в глубине души эти вопросы постоянно давали о себе знать — я ориентировался на них, идя по жизни.

В 1911 году меня направили в Берлин для продолжения образования. Я жил в пригороде, и оказалось, что супружеская пара, сдававшая мне в своем доме комнату, с давних пор была хорошо знакома с духовной наукой Рудольфа Штайнера. Все вопросы, которые уже не один год таились в моей душе, снова поднялись на поверхность, и меня вдруг охватило блаженное чувство, будто во мне достиг полного развития некий орган, с помощью которого я теперь смогу воспринимать столь страстно желаемые ответы и понимать их. И вот тут — то я, наконец, прочитал это маленькое произведение Рудольфа Штайнера, с которым уже не один год не расставался. Оно называлось «Молитва «Отче наш» — эзотерический взгляд». Медленно вбирая в себя предложение за предложением, так, как пьют драгоценный напиток, я прочитал и ряд других книг Штайнера. Его книги затрагивали самые глубины моего существа. Еще никогда в жизни во мне с подобной силой не был востребован тот самый сокровенный орган нашего духа, который можно было бы назвать органом правдивости. Говоря другими словами, что бы я ни читал, меня не покидало чувство, что все прочитанное является истиной. Это было своего рода более глубокое познавание, выходящее за пределы простого логического понимания.

В то время мне опять довелось услышать Рудольфа Штайнера. Я прослушал многие из тех лекций, которые он читал в Архитектурном доме, в Певческой академии, в филармонии, если я не путаю название всех тех залов. Присутствие на лекции Рудольфа Штайнера оставляло неизгладимое впечатление. О том, что при этом можно было наблюдать и чувствовать, я уже немного рассказывал, описывая первую встречу с ним. Но здесь, в Берлине, многое мне стало в значительной степени еще понятнее, еще очевиднее.

Прежде всего я почувствовал, что каждую лекцию Рудольфа Штайнера удивительным образом пронизывало некое свободно льющееся музыкальное начало, и ей было свойственно поразительно четкое построение. Стоило ему только начать говорить, и его слова как бы начинали зондировать душевное пространство слушателей. Тяжело, несколько мрачно, подобно музыкальному вступлению, произносились первые фразы. Затем темп нарастал, и речь изливалась широким, симфоническим потоком. А в особенно примечательных местах она достигала грандиозной динамичности. При этом у каждого слушателя возникало впечатление, будто все, что здесь происходит, целиком и полностью адресовано непосредственно ему! Разве можно такие лекции читать по рукописи или хотя бы придерживаясь заранее написанного? Как их содержание, так и их форма должны иметь возможность развиваться абсолютно свободно.

Мысли такого рода дополнялись впечатлениями, которые у меня сложились еще в Гейдельберге, когда я впервые услышал выступление Рудольфа Штайнера. Но, как мне показалось, чувствовалось и некое едва уловимое различие. В Гейдельберге Штайнер говорил скорее в доверительном тоне. Теперь же его речь разворачивалась еще энергичнее, еще грандиознее. В ней ощущались формирующие силы неслыханного диапазона. И в то же время в этом выступлении не чувствовалось ничего похожего на экзальтацию или пророчество. Штайнер апеллировал к познанию и ни к чему не принуждал слушателя — тому казалось, будто он тоже участвует в творчестве и на самом деле вместе с лектором возводит монументальное здание мысли, развиваемой перед слушателями.

А потому манера говорить Рудольфа Штайнера часто раздражала ограниченных, односторонних людей. Более здравомыслящие, опирающиеся на рассудок слушатели относились с недоверием к тому артистическому воодушевлению, с которым им преподносили заставляющие задуматься воззрения и важные знания. И такие люди — по причине неприемлемой для них формы выступления — считали себя вправе даже подвергать сомнению ценность тех знаний. Других смущало трудное для понимания содержание высказываемых на лекции мыслей. Они видели в этом элемент умствования, нечто сугубо «от головы», что — по их мнению — не может не мешать истинному духовному возвышению. И они тоже считали себя вправе отвергать все услышанное. Люди и того и другого типа — и, конечно же, многие другие — вовсе не замечали, что они в глубине своего существа были жертвой лживости собственного сознания. На самом деле происходило следующее: слушая Рудольфа Штайнера, каждый отчетливо ощущал, что рано он возомнил себя «уже сложившейся» личностью, что ему неизбежно придется учиться; придется ставить в жизни новые цели, совсем отличные от тех, которые он прежде считал важными. Прозрения такого рода были ошеломляющими и малоприятными. И потому довольно скоро обыденное сознание подобных людей стало отторгать человека, который старался их пробудить.

Но и у людей, которые ценили Штайнера и даже восхищались им, позже проявились всевозможные признаки субъективности, однобокости, обусловленные мелочностью и ограниченностью человеческой натуры. Дело дошло до того, что одни, раскрасневшись, говорили о пылком воодушевлении, которое они пережили на лекциях Штайнера; другие, напротив, указывали на рассудочность и кристальную ясность его слов. А тому, кто не сумел глубоко прочувствовать эту великую личность, впоследствии будет трудно увидеть, что были правы те и другие. Возможно, только творчески пережив сказанное — на уровне высокохудожественных проявлений — мы приближаемся к истине. Возможно, истина может быть нами воспринята, только если она выражена высокохудожественным образом. Вся духовная биография Рудольфа Штайнера свидетельствует: в высших представителях человечества самая горячая пылкость и предельная ясность сливаются в единое целое.