Короче говоря, равенство в государственной жизни, ассоциативно — братское начало в экономике, свобода в духовной жизни. С точки зрения социальной трехчленности беспорядки, кризисы и даже катастрофы возникают тогда, когда великие направляющие принципы пытаются перенести на не свойственные им области. Например, принцип равенства — на хозяйственную жизнь или принцип ассоциативности — на культурную деятельность людей. Рудольф Штайнер считал, что эти великие принципы — вовсе не умозрительные выводы: они не должны превращаться в некую программу или догму. Он не уставал подчеркивать, что речь идет о могущественных тенденциях в развитии, порождаемых самим временем, о движущих, формирующих силах, вырисовывающихся при ясном и реалистичном рассмотрении мира.

Кто без всякой предвзятости оценит все, что произошло на Земле за последние сорок лет после 1919 года, тот поймет: объективные события в своем развитии фактически неумолимо движутся в направлении, которое уже давно было распознано интуицией духовного исследователя.

Начиная с весны 1919 года в Штутгарте стала развиваться чрезвычайно интенсивная духовная жизнь, связанная с движением за трехчленную организацию социального организма. До глубокой ночи длились беседы с рабочими, руководителями предприятий и директорами. На многолюдных собраниях обсуждались актуальные социальные вопросы, разгорались дискуссии об общей социально — политической обстановке в то тяжелое для Центральной Европы послевоенное время. По рекомендации коммерции советника Эмиля Мольта меня пригласили в Штутгарт — возглавить социальные образовательные курсы на папиросной фабрике «Астория» в Вальдорфе, директором которой был один из ее соучредителей, Э. Мольт. Мне была предоставлена полная свобода в организации этих курсов. В каждом из восьмидесяти подразделений предприятия я ежедневно читал примерно получасовую лекцию, а затем отвечал на вопросы слушателей или дискутировал с ними. Такие короткие лекции разрешалось проводить непосредственно в рабочее время, то есть соответствующее подразделение фабрики на время лекции прекращало свою работу. Это мероприятие, казавшееся тогда смелым экспериментом, было организовано рабочим коллективом с согласия Эмиля Мольта. Весной 1919 года в его распоряжение поступила определенная денежная сумма, и она была потрачена на создание образовательного фонда для рабочих.

На этих лекциях и благодаря им я смог сделать интересные наблюдения, давшие мне содержательный материал для всей последующей работы. Теперь я имел перед собой так называемых пролетариев в том образе, который тогда еще был характерен для условий, сложившихся в южных областях Германии в 1919 году. Поначалу я предположил, что этим людям будут интереснее лекции об экономических и социальных теориях. И потому один раз я рассказывал о Фердинанде Лассале, в другой раз о Роберте Оуэне, третий раз, скажем, о передовой статье на экономическую тему в какой — то газете. Меня удивило, что ко всему этому рабочие и работницы большого интереса не проявляли. Слушали они, правда, доброжелательно, но не более того. Однако стоило мне заговорить о вещах, тщательнее всего проработанных мною самим за восемь лет изучения антропософии, как сразу возник оживленный интерес, вопросы так и посыпались один за другим. Прежде всего их волновали чисто человеческие вопросы, а уж затем астрономические и космические. Так было, например, когда я просто рассказал о значении руки, как сам узнал об этом на одной из лекций Рудольфа Штайнера, о взаимосвязи между ритмом человеческого дыхания и определенными космическими явлениями. И мне стало ясно, что антропософские познания были не чем — то вроде лакомства для небольшой группы избалованных интеллектуалов, а здоровой пищей для изголодавшихся душ широких народных масс. Я также понял, что люди, втиснутые в современные производственные процессы, больше всего стремились к чему — то такому, что раскрепостило бы их жизнь и открыло перед ними более широкие горизонты.

Весьма типичным является случай, который произошел чуть позже. Я проводил выходные дни в загородном доме отдыха вальдорфской «Астории» и там познакомился с одним из рабочих этого предприятия. Как — то вечером мы пошли с ним погулять. Вначале он был немногословен. Затем мы стали обсуждать образовательные лекции. В конце концов перешли к теме чтения книг. Здесь наш разговор прервался. Но спустя некоторое время этот человек неожиданно признался мне, что он, собственно говоря, читает все время одну и ту же книгу — и этого для него вполне достаточно. Он говорил со мной несколько нерешительно, вполголоса, примерно так, как сообщают важную тайну. Но я все же рискнул его спросить, что это за книга. Он не назвал ни автора, ни заглавия, но сказал, что в книге много говорится о звездах и что в ней три большие части, которые позволяют узнать, что произойдет с нашей душой, когда мы однажды умрем. И тут я догадался, что «молитвенником» простого швабского рабочего была «Божественная комедия» Данте.

По мере того, как деятельность на поприще рабочего образования становилась все интенсивнее, ранней весной 1919 года в Штутгарт приехал сам Рудольф Штайнер. Со всей своей энергией, поразительной неутомимостью и способностью деятельно вникать с помощью интуиции в любые ситуации, постигая их в непрерывном развитии, он приступил к активной пропаганде идеи о трехчленности социального организма. Лекции, собрания, дискуссионные вечера, конференции и обсуждения всех видов следовали друг за другом с головокружительной быстротой. При этом он никогда не производил впечатление человека, привыкшего жить в суете или заражающего своей спешкой других. На самом деле у него на все хватало времени. Может быть, это было связано с его распорядком дня, в котором были часто расписаны все двадцать четыре часа в сутки. Но, скорее всего, важно другое: он не только говорил о духе, но и обладал способностью в любой момент черпать силы из духовных источников.

Отрадно было видеть, как умел Штайнер во время лекций и дискуссий быстро найти контакт со всеми слоями рабочего коллектива. Очевидно, в основе этого не последнюю роль играл тот факт, что он сам вырос в стесненных материальных условиях и рано приучил себя не сидеть сложа руки. Как — то инженер крупного завода с восхищением воскликнул: «Господин доктор, я, кажется, понял, почему вы так понятно говорите о насущных социальных проблемах. Наверняка это объясняется тем, что вы уже в молодые годы занимались социальной философией и социологией». — «Нет, — усмехнувшись, возразил Рудольф Штайнер, — это скорее объясняется тем, что с детских лет я научился чистить свои ботинки сам!»

Когда Рудольф Штайнер выступал в больших помещениях, где собирались рабочие, то они, как правило, были наполнены плотным удушливым дымом, смешанным с пивными парами. Для него, не курившего и не употреблявшего никаких алкогольных напитков, выступление в этих испарениях и дыму было сущим мучением. То, чего мне не доводилось наблюдать за все годы своего знакомства с ним, случалось именно здесь: его голос становился хриплым. Но на каждом таком лекционном или дискуссионном вечере неизменно происходило маленькое чудо: примерно через четверть часа «ему говорилось свободно» — то есть голос становился достаточно четким, и его можно было расслышать в любом уголке большого зала. Впрочем, на этих неспокойных, то наполняющихся шумом, то затихающих собраниях у меня была возможность наблюдать в нем и все те качества, которые проявились раньше во время личных встреч с ним: его удивительную способность внимательно слушать другого, его присутствие духа и в том числе его юмор. Однажды в ходе дискуссии какой — то рабочий, ярый приверженец ортодоксального социализма, бросил ему упрек, будто его рассуждения слишком «мягкотелые» (буквально: «мягкие сливы». — Прим. пер.). Рудольф Штайнер выслушал это — как, впрочем, и все остальные на дискуссии — совершенно невозмутимо. Лишь время от времени он, не торопясь, делал для себя кое — какие пометки. Но когда затем в присущей ему живой, темпераментной, ясной и одновременно такой человечной манере он начал отвечать, все с удивлением заметили, что он уловил даже мельчайшие детали в словах предыдущих ораторов. И в каждом ответе присутствовала изящная щепотка живительной «духовной соли». Так, отвечая и возражая, он дошел до того места, когда его упрекнули в «мягкотелости».

Все, затаив дыхание, вслушивались в его слова:

«Я тут поразмыслил об упреке в свой адрес и могу на это сказать лишь следующее: с ранней юности я всегда серьезно относился ко всем своим наблюдениям за природой. Наблюдал я и за сливой на различных стадиях ее развития». Тут в зале воцарилась полная тишина. «И мне всегда казалось очевидным, — продолжал он, — что твердые сливы — зеленые, невкусные и трудно перевариваемые, а вот мягкие, совсем наоборот, — сладкие, спелые и…» Что он сказал дальше, понять было трудно, ибо в зале раздалась буря аплодисментов — присутствующие выражали свой восторг.