И вот я прослушал обе лекции Рудольфа Штайнера. Вначале одну из его грандиозных эпохальных лекций, предназначенную для широкой аудитории и оставившую после себя неизгладимое впечатление. Мне вспомнились те берлинские годы. Только теперь сущность лектора показалась мне еще серьезнее, строже. А затем я присутствовал на лекции для более узкого круга, предназначавшейся для членов антропософского общества. Слушателей было немного, их можно было пересчитать по пальцам. Но, с другой, стороны, это придавало мероприятию характер чего — то очень интимного.

Именно на той лекции Рудольф Штайнер поднял немало важных вопросов. Они навсегда остались в моей памяти. Как всегда, все вытекало одно из другого удивительно органично. Но потом произошло нечто совершенно неожиданное. Рудольф Штайнер вдруг словно продолжил рассуждения о наследственности и преступных наклонностях. Легко понять, как я насторожился. Вначале он говорил о фатализме, неразрывно связанном сегодня с представлениями об этих унаследованных негативных, разрушительных наклонностях. Он указал также на то, что научное исследование обнаружило даже анатомически — патологический признак предрасположенности к преступным действиям: слишком короткую затылочную долю мозга. Нужно ли — такой вопрос задал Рудольф Штайнер — легко соглашаться с этим, без сомнения, правильно подмеченным признаком? Нужно ли тысячи детей с тупой покорностью отдавать в неуправляемую власть темных сил природы и смотреть, как из них вырастают преступники? Можно ли спокойно взирать на то, как они буквально скатываются к криминальной деятельности?

Так примерно звучали вопросы, поставленные им с такой необычайной проникновенностью. Упоминал ли Рудольф Штайнер вообще о теоретической возможности своевременной изоляции или устранения людей с преступными задатками, я уже не помню. Мысли подобного рода, которые, вероятно, можно было бы называть социально — хирургическими, были ему совершенно чужды. В его помыслах всегда присутствовало созидательное, целительное начало. Так произошло и в этот раз. Он сказал, что мы не можем подвергнуть операции находящуюся в физическом теле человека слишком короткую затылочную долю мозга. Да было бы и бессмысленно в данном случае производить количественные изменения какого — либо рода. Но у человека есть ведь не только физическое тело. Он носит в себе также другое тело, образованное формирующими силами, и оно подобно незримому, без устали работающему архитектору, строителю и обновителю физического тела. Все формы последнего, явленные в видимом мире, предварительно создаются в невидимой, как бы духовной кузнице. И в недалеком будущем на это тело формирующих сил можно будет воздействовать с помощью воспитания, основанного на принципах духовной науки. У ребенка с преступными наклонностями, очевидно, имеется дефект в его эфирно — незримой организации, обусловленный «слишком короткой затылочной долей мозга». Но насколько трудно с помощью операции исправить слишком короткую затылочную часть мозга, настолько же просто компенсировать или излечить возникшие в эфирной сфере дефекты посредством своевременно предпринятых воспитательных мероприятий. Тогда — тут Рудольф Штайнер воскликнул с отчетливой уверенностью — пусть человек хоть сто раз имеет слишком короткую затылочную долю мозга в физическом теле, он никогда не совершит преступления!

Вряд ли мне удастся описать то воздействие, которое оказали на меня эти слова. Будто раздернули шторы, и открылся вид в бескрайнюю даль. Какие именно воспитательные мероприятия и что конкретно имел в виду тогда Рудольф Штайнер, сказать я не решаюсь. В те годы еще не появилось его детище — новое искусство воспитания, ставшее известным в мире под названием «вальдорфская педагогика». Также еще не получило обоснования и лечебно — педагогическое направление на основе антропософии, институты которой пользуются сегодня большим признанием и популярностью во многих странах. И эвритмия, из которой впоследствии, как особое ответвление, развилась лечебная эвритмия, существовала тогда еще только в зачаточном состоянии. Мне также неизвестно его отношение к возникшему медицинскому движению на основе антропософии, рассказывал ли он, например, в медицинских кругах какие — либо подробности для развития своих — безмерно важных для социальной педагогики — идей, которые он так смело выдвинул в той кассельской лекции, заронив в нас надежду на решение в скором времени этих проблем.

Мне думается, что осуществление его замыслов было бы возможно прежде всего там, где эффективно могут проявить себя художественная и терапевтическая направленность вальдорфской педагогики, мероприятия антропософской лечебной педагогики, лечебная эвритмия и в особенности эвритмия для маленьких детей, применяемая уже в самом раннем возрасте под наблюдением врача.

Из пережитого в Касселе не менее важным было и ощущение, что Рудольф Штайнер — хотя я его об этом и не спрашивал — ответил именно на вопрос, который меня занимал больше всего. Позднее я слышал от своих хороших знакомых похожие рассказы. Где бы ни выступал Рудольф Штайнер, у него с помощью активных духовных органов всегда формировалось вполне конкретное представление о том месте, где он говорил, и той обстановке, в которой он говорил. Но помимо места и времени имелись еще два важных обстоятельства — их он в каждый момент использовал по — новому. Это знания, устремлявшиеся к нему из духовного мира, и вопросы, которые ему выстукивали сердца слушателей. Поэтому каждая лекция помимо своего объективного содержания, воспринимаемого всеми присутствующими, порождала множество «бесед» с отдельными слушателями. Но такие беседы, неслышимые для других, происходили как бы за оградой, наедине с каждым отдельным слушателем, и посягать на чужие владения было не принято.

Рудольф Штайнер на этой лекции затронул еще две темы, оказавшиеся для меня столь же незабываемыми, как и та первая, о которой достаточно подробно было сказано выше. Он говорил, что психология все больше заходит в тупик и подвергается опасности прийти в упадок. Но, как он сказал, возможно создание совершенного нового, духовно обоснованного учения о душе, если только мы научимся творческим, художественным взглядом наблюдать за душевными проявлениями совершенно маленького ребенка.

Другая тема, она же и последняя, которая, как мне помнится, затрагивалась на этой полной чудес лекции, касалась непосредственно проблем нашего времени. Ведь тогда была в самом разгаре Первая мировая война, уносившая множество человеческих жизней. Чуть ли не каждый день смерть косила тысячи совсем молодых людей. Горе, которое неотступно следовало за этими судьбами, опалило, конечно же, сердца многих слушателей, пришедших на эту лекцию. И вот Рудольф Штайнер заговорил о смерти, о переживаниях, охватывающих душу сразу после того, как она только что оставила земную жизнь. Рудольф Штайнер сказал, что он хотел бы сегодня еще раз, но под другим углом зрения, осветить то самое переживание души после смерти, которое он уже не раз описывал в своих духоведческих работах. Он напомнил нам, как непосредственно после смерти перед душой в виде широкой панорамы проходит вся ее жизнь. Ее быстро сменяющиеся картины содержат каждую подробность только что завершившейся земной жизни. Но самое величественное, продолжал Рудольф Штайнер, заключается в том, что весь этот образный мир является еще и звучащим, его можно переживать как музыку. И подобно могучей симфонии в такие полные звуков картины изливается весь Космос. Но внимающая этой симфонии душа вдруг услышит, как из волнующегося моря звуков начнет весьма отчетливо выделяться один тон, одна нота. И это будет ни с чем не сравнимое переживание: слышать Великое Единство и в то же время улавливать отчетливо проступающий в данном Единстве отдельный необычайно чистый тон. Душа неожиданно наполнится чудесным осознанием того, что такой отдельный тон — это же и есть она сама, и без нее космическая симфония была бы несовершенной.

Ничего подобного мы не испытывали за всю земную жизнь, и едва ли какое — нибудь другое мгновение в посмертных переживаниях, добавил Рудольф Штайнер, сравнится по чистоте восторга с тем ощущением, когда человек, едва освободившись от хлама земной суетности, познает Великую Тайну: мое «я» — это неотъемлемая часть целостного мира; без меня мировая симфония была бы несовершенной.

Это кажущееся непостижимым величие, исходившее всего от одной — единственной лекции и так всколыхнувшее мою душу, продолжало еще бушевать во мне, когда на следующее утро я встретился с Рудольфом Штайнером и смог побеседовать с ним с глазу на глаз. Мы говорили о многом сугубо личном, о моем собственном душевном и духовном пути. Но затем, как и в предыдущих беседах, мысли снова обратились к слову, к языку и языкам.