В более поздние годы, особенно после Первой мировой войны с ее катастрофическими последствиями, ответы на отдельные вопросы после лекций стерлись из памяти. Я не отваживаюсь интерпретировать мотивы, которыми тогда руководствовался Рудольф Штайнер. Но мне думается, он придерживался такого мнения: благодаря уже опубликованным трудам, да и благодаря всей деятельности антропософского духовного движения людям предоставлен в пользование достаточно эффективный инструмент; и было бы уместно и полезно, если бы они, проявляя собственную активность, сами стали искать ответы.

Человечность, которая, без всяких сомнений, была присуща Рудольфу Штайнеру, ощущалась еще непосредственнее, еще интимнее, чем на публичных лекциях, во время личных бесед с ним. Вполне понятно, что беседы с такой исключительной личностью не сводились к чему — то вроде умных разговоров или задаванию вопросов в стиле обычных интервью. Обсуждались важные и порой даже решающие вопросы собственной внутренней жизни, духовного пути. А потому подобные беседы приобретали судьбоносный характер.

Непосредственная встреча с Рудольфом Штайнером несла в себе нечто раскрепощающее, призывающее и одновременно успокаивающее, проникая до самых глубин твоего существа. Не исключено, что в том или ином случае она поначалу вызывала некое потрясение, которое впоследствии приносило свои плоды.

Так, однажды к Рудольфу Штайнеру пришел маститый чешский журналист. Он подготовил несколько наболевших для него вопросов. Но стоило только ему сесть напротив Рудольфа Штайнера, как все, о чем он намеревался спросить, показалось ему вдруг маловажным. Он смог лишь воскликнуть: «Господин доктор, вы это знаете… Мне нечего вам сказать!» А затем произошло такое, чего он не испытывал уже много десятилетий: слезы прервали его слова…

О моих собственных беседах с Рудольфом Штайнером у меня сохранилось впечатление как о лишенном всякой неискренности, почти веселом перебрасывании вопросами и ответами. Никогда раньше и впоследствии мне не доводилось знать никого, кто вплоть до самой мельчайшей частички своего существа был бы столь внимателен к тому, что ему хотели сказать. Известно такое выражение: «Он обратился в слух». Рудольф Штайнер олицетворял эти слова со всей своей прекрасной человеческой серьезностью. То, с какой доброжелательностью, с каким глубоким уважением он внимал собеседнику, рождало высшую степень доверия и уверенности в самом себе.

Позже мне довелось услышать от одного человека, который был знаком с великим русским — Львом Толстым, следующее: «Стоило где — нибудь появиться Толстому, как он самым загадочным образом заполнял выражением своих глаз все помещение; никто бы не осмелился в присутствии этих глаз говорить неправду». Нечто подобное я могу сказать и о Рудольфе Штайнере. Только я немного изменил бы вышеприведенное высказывание: никто не испытывал искушения солгать в его присутствии, ибо выражение его глаз постоянно придавало храбрости и призывало быть правдивым.

В самых первых беседах 1912–1913 годов Рудольф Штайнер ответил на те вопросы, которые с юных лет не давали мне покоя. Во многом он навсегда навел порядок в моей душе и направил мою самую сокровенную духовную деятельность на тот путь, который — в чем я со временем все больше и больше убеждался — действительно соответствовал моему существу. В результате в поначалу еще весьма хаотичное воление влились направляющие силы, исходившие из некоего доселе неведомого внутреннего компаса.

Впоследствии, пожалуй, начиная со второй беседы, всякий раз, когда мне доводилось разговаривать с ним, он затрагивал вопрос сущности слова и сущности языка. Как сущности языка в целом, так и сущности различных живых языков, в которых он видел зеркало души того или иного народа. Особенно живо в моей памяти сохранилась беседа, состоявшаяся у меня с ним в Касселе в 1916 году. Поскольку отдельные обстоятельства, при которых происходила эта беседа, дают весьма отчетливое представление об образе Рудольфа Штайнера, я позволю себе остановиться на ней несколько подробнее.

Это было зимой 1916 года, то есть спустя примерно семь лет с тех пор, как я услышал первую лекцию Рудольфа Штайнера. Мне стало известно, что в феврале он выступит в Касселе с двумя лекциями. Долгое пребывание за границей и события, связанные с войной, послужили причиной тому, что я вот уже два с половиной года не слышал и не видел Рудольфа Штайнера. А поездка в Кассель была теперь сопряжена со значительными трудностями. И то, что она все же состоялась, нужно было считать большой удачей.

В то время меня мучила новая проблема. Я прочитал одну из модных тогда книг, своего рода роман о судьбах людей. Это была, в принципе, в высшей степени здравомыслящая, пропитанная скептицизмом книга. В ней делалась попытка показать, как всякий педагогический идеализм неизбежно разбивается о железную, неумолимую реальность неблагоприятной наследственности. Описывалось, как некий правовед с идеалистическими взглядами — я полагаю, даже приверженец коренного реформирования уголовного права — берет под свое покровительство сына убийцы. Он усыновляет мальчика в очень юном возрасте, и тот растет в прекрасных условиях. О своем происхождении он и не догадывается, ибо это от него тщательно скрывается. Все, кажется, идет хорошо. Мальчик заканчивает школу в числе лучших учеников. За ним не замечают никаких особых выходок. Наоборот, он ведет себя совершенно благонравно. Правовед — идеалист торжествует. Ведь именно это он и хотел доказать: нравственно чистая среда, воспитание, основанное на прочных моральных принципах, — вот что нужно, чтобы полностью нейтрализовать в человеке унаследованные или возможно унаследованные отрицательные наклонности. Однако приходит время учебы в высшем учебном заведении. Студент, естественно, уже не имеет такой тесной связи со своим до сего времени тщательно отбиравшимся окружением. Однажды в состоянии алкогольного опьянения он совершает неблаговидный поступок. И всего лишь единственное нарушение норм поведения приводит к катастрофе. В одночасье рушится вся воспитательная система. Молодого человека увлекают темные силы. Это продолжается недолго — и вот он совершает точно такое же преступление, как и его давно без вести пропавший отец.

На такой ноте скепсиса, пессимизма, беспросветного отчаяния и завершается этот роман. Но каждый раз, откладывая книгу, я чувствовал, что выдаваемое здесь за истину имеет искаженные черты, пропитано фальшью, в своей основе неверно. И я неизбежно всякий раз задавался вопросом, где же тогда правда, кто ее может доказать? Я ощущал свое бессилие и порой слышал, как этот вопрос стучит в моей душе. С таким же чувством я ехал в поезде в Кассель. И мне даже казалось, что этот стук совпадал со стуком колес.