А я не могла избавиться от ощущения , что это не кончится ничем хорошим... »

— Homines non odi, sed ejus vitia?.

Я дёрнулась от его прикосновения к своей руке как от пощёчины. Инграм вновь подошёл тихо и незаметно — и я снова испугалась, но уже столь явно. Довольная ухмылка дьявола осветила его изуродованное лицо, прежде чем оно, как и всегда, стало выражать пренебрежение ко всему.

— Я читала, что не сохранилось ни единой информации о том, как выглядел Рэбэнус Донован, — я решила приступить сразу к делу, не отвлекаясь ни на что. — Откуда же взялась картина?

— Мы её украли, — Инграм покрутил на пальце своё кольцо с вороном. — Не из музея, конечно. А из его же замка, — он кинул взгляд на портрет.

Тот так точно передавал всё то, что я тогда увидела вживую... Толстые мазки чёрной краски играли объём кудрей, белый блик на мрачных глазах делал их живыми, а не пустыми, как беспросветная бездна, серый фон чётко отделял границы бледной кожи, аккуратно завязанный платок на шее дополнял в образ элегантность и надменность. Что в XIX веке, что несколько лет назад Рэбэнус выглядел одинаково, разве что на портрете ещё не были изображены шрамы на щеке. Что же с ним случилось за всё это время? Как он дожил до наших дней?

— А другие тоже видели его?

— Мы состоим в его свите и при этом не знаем, как выглядит наш представитель? — презрительно фыркнул Инграм. — Звучит глупо.

— Но я ведь не видела его ещё вживую, — не совсем ложь, ведь сейчас я действительно не видела Рэбэнуса.

— Ты не отрицаешь, что он до сих пор жив? Похвально.

— А могла бы отрицать, что у тебя присутствует мозг, — мгновенно огрызнулась я, откинув мокрые волосы назад.

— Да уж, твоим остроумием можно и вены вскрыть, — он притворно улыбнулся. — В первоначальной свите Ворона так многие сделали.

— Вены вскрыли?

— Но не от твоих же шуток подохли, — Инграму надоело стоять на месте, и он пошёл мимо галереи к выходу из неё. — Не все выдержали тяжкий груз зла и убийств. Сначала им это нравилось... но когда ужесточились условия, они сломались. Или предали.

Условия ... может, он говорил про договор, похожий как у Тинг?

— Но их портреты всё равно тут, — идя рядом с ним, я глянула на картины, замечая знакомые лица, будто знала их всех когда-то очень давно. И среди фамилий заметила даже Готье.

А игра становилась всё интереснее.

— Потому что именно с них всё и началось. А теперь и продолжается.

И я — часть всего этого.

Член свиты Ворона.

Только сейчас я это полностью осознала. Не после собрания, не после «обряда посвящения», не после всех пройденных испытаний, а лишь сейчас, когда увидела Рэбэнуса Донована. Когда поняла, что именно с него всё началось... все беды, боль и потери. И теперь я ему служила — то ли заклятому врагу, то ли тайно возлюбленному.

Я была под волей Ворона и понятия не имела, чем всё это обернётся.

Когда мы в очередной раз повернули за угол, Инграм остановился перед одной из дверей и открыл её, пропуская меня в просторную комнату. Тёмные тона производили резкий контраст после пастельных и зелёных оттенков дома: чёрная кровать, обсидиановые стены, мрачные шторы, серебристая окраска большого стола, заваленного книгами, старыми листами и переполненными пепельницами. Запах табака въелся в каждую небрежно брошенную вещь, в обивку мебели, в одежду — во всё, что находилось в комнате. Даже, казалось, уже и в меня.

— Ты ведь хотела во что-то переодеться, верно? — Инграм открыл шкаф, где висели почти одни толстовки. От этого однообразия меня тут же заворотило. Как можно ходить в одном и том же? — Ничего женского у меня, конечно, не найдётся, а уж тем более красивого, но могу дать это.

И кинул мне какую-то помятую футболку. Я сморщила лицо: почему эта вещь выглядела так просто и убого? Совершенно не хотелось её надевать, ещё и учитывая, что она принадлежала Инграму.

— Не криви так личико, птенчик, тебе не идёт, — смазливо усмехнулся тот, встав напротив меня.

— Даже не отвернёшься?

— В своей комнате я волен делать всё, что захочу, — он хмыкнул, сверкнув недобрым взглядом. — Неужели стало стыдно светить передо мной голым задом?

— Ещё чего! — я толкнула его в грудь, отчего тот рассмеялся.

И я впервые слышала его смех...

Где-то в глубине сердца счастливо улыбнулась маленькая девочка: она смогла кого-то рассмешить. Но реальность оказалась чернее чёрного — Инграм смеялся лишь над моей глупостью. Ничего более. Уж явно не потому, что я ему хоть немного нравилась.