Шрифт:
– Давай быстрее!
– закричала она мне.
– Уже двух человек пропустили!..
Она буквально вытащила отца из такси:
– Давай, батя, шевели ногами!
На какое-то мгновение мне его стало безумно жалко, но тут он испуганно зашептал:
– Деньги… Деньги вперед!..
– и я перестала его жалеть.
Сунула ему конверт с тремя тысячами и поволокла к дверям.
– Посчитать бы надо… - задыхался отец, на ходу пытаясь заглянуть в конверт.
– Не боись, папуля!
– зло сказала ему Гулливер.
– Не в церкви - не обманут. Шевели ножонками…
В помещении нотариальной конторы была дикая очередь. Кисуля стояла во главе очереди у самой двери нотариуса и махала нам руками:
– Сюда, Танька! Быстрее!..
– она пихнула мне приготовленные бумаги: - все уже отпечатано. Двигай!
Я пропустила отца вперед, вошла в кабинет нотариусов и в последний момент услышала сзади старушечий голос:
– Чего же они без очереди-то?..
И в ответ - два хамских, базарных голоса Кисули и Гулливера:
– Кто «без очереди»?! Кто «без очереди»?! Совсем ослепла, карга старая? Ну, дает бабуля!..
Когда мы с отцом вышли из нотариальной конторы, Кисуля протирала лобовое стекло своей «семерки», а Симка сидела впереди, выставив свои длинные красивые ноги наружу.
– Порядок?
– крикнула мне Кисуля.
Я помахала бумажкой со штампом и печатью.
– Садись, - Гулливер открыла мне заднюю дверцу, а Кисуля села за руль.
Отец все еще сжимал в руках конверт с деньгами и жалко смотрел на меня. Потом всхлипнул и произнес дрожащими губами:
– Доченька…
Я ничего не ответила и села в машину.
– Будь здоров, батя!
– крикнула ему Симка и захлопнула дверцу.
– Не кашляй!
– добавила безжалостная Кисуля.
И мы поехали. Я обернулась и увидела, как он открыл конверт и, озираясь по сторонам, пересчитывал деньги…
Глубоко проминая рыхлый сверкающий снег, к дому номер тридцать два медленно подполз совтрансавтовский грузовик «вольво» с громадным фургоном - АВЕ 51-15.
Из высокой кабины в сугроб выпрыгнул водитель в свитере и лыжной шапочке. На мгновение замер, прислушался и оглянулся на наш дом. На наши окна.
Я могу поклясться, что он обернулся именно на наш дом. И хотя окна по зиме у нас были заклеены, но форточки в кухне и комнате распахнуты, и на улице, наверняка, было слышно, как мы все замечательно пели старую грустную песню про хас-булата.
Пели все сидящие за столом. Даже Лялькин отец, который успел загодя нахвататься коньячку и теперь был почти в полном отключе, и то пел!.. Пела тетя Тоня - Лялькина мать, прекрасно пели Кисуля и Гулливер… Низким, хрипловатым контральто удивительно пела Зинка Мелейко… С глазами, полными слез, пела моя любимая мама. Держась под столом за руки, пели Лялька с нашим молодым доктором Володей. Откуда они-то знают эти слова?..
И я с ними пела. Несмотря на полное отсутствие слуха. Пела и поглядывала в окно на наши девяти- и пятиэтажные уродливые блочные домишки, на узкие обледенелые проезды между ними, на новостроечный квартал, ставший мне таким родным - моим домом, моей родиной…
А потом я увидела, что мама уже плачет почти в открытую. Этого я не смогла перенести. Я взяла ее за руку, подняла и бодренько сказала:
– А ну, мамуля, помоги мне сладкий стол приготовить.
Я втащила ее в нашу пятиметровую кухоньку, усадила и дала в руки нож:
– Режь наполеон, мам. А я разложу пирожные и сделаю кофе.
– Может, кто-нибудь чаю захочет, - глотая слезы, сказала мама.
– И чай заварю.
Мы стали работать в четыре руки. Силы мои были уже на исходе и больше всего я боялась, что мама сейчас скажет: «Не уезжай от меня, деточка».
– Не уезжай от меня, деточка, - сказала мама.
Боже мой, как я боялась именно этой фразы!
– Я не от тебя уезжаю, ма. Я от себя уезжаю.
А из комнаты неслось:
Под чинарой младой
– Я должна, должна переменить обстановку, мамуля. Иначе в один прекрасный день все полетит вверх тормашками. Я столько лет…
– Останься. Я помогу тебе.
– Не смеши меня, ма.
В дверях кухни возникла Кисуля:
– Помочь, девушки?
– Нет! Иди, садись за стол. Мы сейчас…
Кисуля исчезла, а я честно сказала маме:
– Жить в постоянном вранье… Слышим одно. Видим другое… Я лгу. Ты знаешь, что я лгу. Я знаю, что ты знаешь… Но я продолжаю, лгать, а ты делаешь вид, что мне веришь! Что само по себе тоже ложь… И так повсюду. Во всем. Надоело!..