– Скажу бабушке, что мы с тобой немного покутим.

Мы кутили почти до вечера. Пообедали сэндвичами, потом сидели на диванчике в бистро, пережидая сильный дождь и потягивая шоколадные молочные коктейли. Много болтали. Билли сказала, что ее родители, вполне возможно, вернутся к концу месяца, но она не особо на это надеялась. Сейчас мы как никогда были нужны друг другу, чтобы поговорить о том о сем, отвлечься от тяжелых мыслей.

– Спасибо, – сказал она мне, когда мы наконец вышли на улицу.

Я ободряюще улыбнулась и нежно пожала ей руку.

Домой я шла уже под лучами уличных фонарей. Вдруг зазвонил мобильный.

– Анна? Привет…

– Привет, Ника, где ты?

– Иду домой, скоро буду, – ответила я. – Мы с Билли зашли перекусить. Извини, что не предупредила.

– Ничего-ничего, дорогая! Я не дома, – вздохнула Анна, и я представила, как она устало прикладывает руку ко лбу. – Мероприятие в клубе сводит меня с ума! Еще надо проконтролировать доставку, не могу отложить это на завтра… Нет, Карл, поставь их туда, пожалуйста! А эти должны стоять вместе с бегониями у входа. Ой, прости, Ника, но я действительно не знаю, во сколько закончу сегодня.

– Анна, не переживай, я приготовлю что-нибудь для Нормана, когда он вернется домой, – сказала я, скрипнув нашей калиткой.

– Норман сегодня ужинает с коллегами, помнишь, я тебе говорила? Он вернется поздно, поэтому я тебе и позвонила. – Анна вздохнула. – Ригель весь день был один, не могла бы ты проверить, как он? Не поднялась ли у него температура? – с тревогой в голосе попросила она.

Я вспомнила, как позвонила ей, когда они с Норманом были на конференции. Анна всегда за нас беспокоилась, такая уж она. Я закусила губу, затем кивнула, но вспомнила, что она меня не видит, и, войдя в дом и положив ключи в миску, ответила, что она может быть спокойна, я все сделаю.

– Спасибо, ты мой ангел, – прощебетала Анна, и мы попрощались.

Я сняла мокрые кроссовки и прошлась по первому этажу в поисках Ригеля. Нигде его не найдя, я подумала, что он в своей комнате, и поднялась наверх.

И остановилась перед его дверью в нерешительности. Сердце чаще забилось в груди. По правде говоря, я думала о нем весь день, и теперь, когда была от него в считаных метрах, боялась встретиться с ним лицом к лицу. Собравшись с духом, я подняла руку, постучала и толкнула дверь.

Вечерний свет из окна тускло освещал комнату, фигуру Ригеля окутывали тени. Он лежал на кровати и, кажется, спал. Я прислушалась к его мерному дыханию. Я принесла с собой запах дождя, но аромат его парфюма был сильнее. Запах Ригеля смешался с моей кровью и напомнил мне, как глубоко этот сложный человек проник в мою душу.

Я осторожно провела кончиками пальцев по его лицу, теплому и, к счастью, не горячему. С облегчением вздохнув, я пошла к двери, когда меня остановил его голос.

– Я сделаю тебе только больнее.

Эти слова звучали так знакомо, как будто я их когда-то уже слышала.

– Такой уж я есть, – пробормотал Ригель грустно, – и не умею быть другим.

Я смотрела прямо перед собой, чувствуя, как мое сердце холодеет и каменеет, становится тусклым, пыльным алмазом, больше не способным сиять. Я медленно обернулась.

Ригель сидел, вцепившись руками в край кровати и опустив голову. Казалось, он хотел, чтобы я не видела его глаза.

– Честно тебе говорю…

– Я теперь могу спать по ночам, – прервала его я, – при выключенном свете. И больше не брожу по дому, чтобы не заснуть. Кошмары еще снятся, но намного реже. И они не такие страшные, как раньше, потому что в черноте я вижу уже не подвал, а твои глаза. Ты исцеляешь меня, Ригель, хоть ты этого даже не замечаешь.

Он не видел или не хотел видеть, что наполнил меня звездами.

– Исцелиться можно! – твердо сказала я.

Ригель поднял на меня лицо. И в этот момент я поняла, что, какая бы истина ни таилась в его глазах, она по-прежнему мне недоступна.

– Во мне что-то сломалось, и это уже никогда не починить.

«Звезды одиноки», – недавно сказал мне Ригель с той же печалью в голосе.

Я поняла, что он говорит мне что-то важное, пытается поделиться со мной своей болью. Дверь в душу Ригеля казалась мне уже не воротами крепости, а лазом в густой ежевичник.

– Ника, есть вещи, которые ты не можешь исправить. Я ходячая катастрофа, – прошептал он, – и всегда буду таким.

– Мне все равно, – тоже прошептала я.

– Да, конечно, тебе все равно, – почти зло прошипел он, – для тебя в этом мире нет ничего непоправимого и безнадежного. Нет ничего ужасного, страшного или плохого. Ты такая, да.

– Мне кажется, ты сам загоняешь себя в тупик, – ответила я.

Почему он упрямо приговаривал себя к одиночеству? Значит, все это время он делал мне больно, чтобы я обиделась на него и бросила одного тосковать в его колючих ежевичных зарослях?