– Питер, это ты? – прошептала она, и Ригель убежал, прежде чем она успела его разглядеть. Он забился в кусты, ища уединения, но боль вернулась, и он упал на траву. Ригель закрыл глаза, судорожно хватаясь за стебли. Нет другого способа облегчить эту ужасную муку.

«Со временем ему станет лучше», – сказал доктор.

И хотя виски еще пульсировали, Ригелю вдруг захотелось улыбнуться. Но улыбкой горькой и жестокой, причиняющей боль. В ней не было ничего радостного, потому что в глубине души он знал, что если она исходит изнутри, то может быть знаком чего-то искривленного, уродливого и неправильного.

Интересно, думал он, волки так же смеются, с таким же глухим шипением и сквозь сжатые челюсти?

И даже в этой безнадежности Ригель не мог прогнать мысли о ней. Ника вторглась в его тьму, и между гнилью и чернилами образовалось пространство. В этой девочке был свет, природу которого ему никогда не постичь.

Однажды он услышал, как она сказала: «Для каждого из нас есть сказка». Ясные глаза и веснушки, маргаритка в волосах. Ригель держался от нее в стороне, потому что ничто так не пугает темноту, как свет, и в то же время именно свет волнует ее больше всего.

Ника обняла за плечи маленького хрупкого мальчика. «Вот увидишь, – она улыбнулась глазами, полными слез и надежды, – мы тоже найдем свою».

Глядя на нее, Ригель подумал, что, возможно, найдется и для него какая-нибудь среди забытых книжных страниц. Добрая история, в которой его принимали бы таким, какой он есть, и не стремились исправить.

Наблюдая за Никой издалека, Ригель задавался вопросом, а не может ли эта история быть как-то связана с ней.

– Ты должен ей сказать, – услышал он шепот однажды вечером.

Ригель только что закрыл дверь в подвал, где Нике наконец удалось уснуть. И все же он не обернулся. Он знал, что его засекли. Эти голубые глаза постоянно за ним следили.

Стоявшая у него за спиной Аделина нервно мяла в пальцах краешек серого платья. Спустя мгновение она прошептала:

– Она думает, что это я держу ее за руку.

Ригель опустил глаза и подумал о Нике, которая так любила сказки и отчаянно мечтала жить в одной из них.

– Ну и хорошо, – ответил он, – не разубеждай ее в этом.

– Почему? – Аделина смотрела на него с отчаянием в глазах. – Почему ты не хочешь сказать Нике, что это ты?

Ригель не ответил. В тишине он положил руку на дверь, ту руку, которая только там, во мраке разбитых снов, осмеливалась прикасаться к ней каждой своей клеточкой.

– Потому что не существует сказок, где волк берет девочку за руку.

Он ненавидел смотреть ей в лицо, хотя мучительно любил все ее черточки до единой.

Ригель пытался уничтожить в себе эту любовь: вырывал с корнем каждый новый ее стебелек, вырывать ростки теплых чувств он умел с детства.

Но за одним стебельком вырастал другой, а за ним тотчас появлялся следующий, и Ригель так глубоко спустился вниз по бесконечной винтовой лестнице ее взгляда, что выбраться наружу, казалось, уже невозможно.

Ригель утонул в Нике, и его сердца коснулась надежда. Однако он не хотел надеяться. Это чувство было ему ненавистно. Надеяться означало обманывать себя, думая, что однажды он исцелится или что единственный человек, который любил его, не монстр, который до крови избивал других детей.

Нет. Надежда – вредная штука. Лучше стереть Нику из своих мыслей, оттолкнуть ее, вырвать из себя. Нужно избавиться от чувств к ней, искривленных, уродливых и неправильных, как и он сам.

Однако со временем Ника глубже проникала в его сердце. Шипы его несбывшейся любви, терзавшей душу, с возрастом становились острее. И по мере того как дни превращались в годы, а Ника продолжала улыбаться миру, Ригель все яснее понимал, что в ее мягкости кроется сила, какой, наверное, не обладает никто другой. Неведомая, непостижимая сила.

Ника наверняка осознавала, насколько суров окружающий мир, но каждый день принимала решение любить и быть доброй – без компромиссов, без страха, от всего сердца.

Ригель не позволял себе надеяться. Но он безумно любил Нику, которая воплощала собой надежду.

– Ну как, все вещи собрал? Ничего не забыл?

Ригель отвернулся от женщины, стоявшей в дверях комнаты. Она сказала, что ее зовут Анна, а ее мужа – Норман. Ригель едва помнил, о чем они ему недавно рассказывали: во время разговора он витал в своих мыслях.