Шрифт:
Это неправда. Если он болен, я об этом знала бы. Мы с Ригелем выросли вместе, на глазах друг у друга. Это неправда…
И тут ко мне подкралось непрошеное воспоминание: Ригель сидит на кровати, смотрит на меня непроницаемым взглядом и говорит: «Во мне что-то сломалось, и это уже никогда не починить».
Мир распался и снова сложился за одно мгновение, все детали встали на свои места, сложились в правду.
Периодические головные боли. Смятение Анны, когда у него была температура. Их сообщническое молчание, неразрешимая загадка для меня.
Ригель в свой день рождения, вечером, в своей комнате, схватившийся за волосы, с расширенными зрачками.
Ригель сжимает кулаки, щурит глаза и пятится от меня.
Ригель в коридоре, его рык раненого зверя за спиной: «Хочешь меня исправить?»
Я пыталась сопротивляться этому нашествию воспоминаний, но они цеплялись одно за другое и затуманивали зрение. Наконец в памяти возникла последняя деталь новой картины мира.
Маленький Ригель за пианино в Склепе. Кураторша, как и всегда, протягивает ему белый леденец.
Она давала ему не леденцы. Это были таблетки.
У меня перехватило горло. Я едва могла слышать доктора, который продолжал говорить.
– Когда такие травмы случаются у человека с хрупкой психикой, его мозг стремится защитить систему. Бессознательное состояние, в которое он впадает, в большинстве случаев переходит в… необратимую кому.
– Нет, – выдохнула я.
Меня трясло, и все повернулись в мою сторону.
Он спрыгнул с моста ради меня. Хотел спасти меня. Ради меня.
– Ника…
– Нет!
В приступе тошноты я наклонилась вперед, горло обжег желудочный сок, разъедая то, что осталось от моего тела. Кто-то подошел, чтобы придержать меня, но я оттолкнула его.
Боль накрыла меня черным колпаком, и я потеряла последнюю ниточку, связывающую меня с реальностью.
– Нет! – истошно крикнула я и свесилась с кровати, пытаясь дотянуться до Ригеля. Я не верила, что это конец.
«Мы должны были быть вместе. Вместе!» – кричала моя душа, корчась от боли.
Я слышала голоса – видимо, меня пытались успокоить, но потрясение было настолько сильным, что я ослепла и оглохла.
– Ника!
– Нет!
Я оттолкнула руки Нормана и резко сдернула с себя одеяло. В уши прорвались крики и протестующие возгласы, сломанные ребра заныли. Меня пытались удержать, но я извивалась что было сил, и теперь уже мои крики бились о стены палаты.
Кровать дернулась с металлическим лязгом. Я извивалась, брыкалась, толкалась, царапала воздух. Когда я вскинула руку, из нее вырвалась игла-катетер. Чьи-то руки схватили меня за запястья, пытаясь удержать – и превратились в кожаные ремни в темном подвале. На меня снова навалились ужас и тоска.
– Нет!
Я выгнула спину, хватаясь за кого-то рядом.
– Нет! Нет! Нет!
Вдруг я почувствовала укол в предплечье и щелкнула зубами так сильно, что во рту появился привкус крови.
Страх и ужас притупились, реальность как будто ускользала от меня. И в наступившей темноте мне виделось только черное беззвездное небо и волчьи глаза, которые уже никогда не откроются.
– У нее шок. Это нормально. У многих пациентов случаются срывы, такое бывает. Понимаю, вы очень обеспокоены тем, что сейчас произошло, но теперь можно не волноваться. Ей просто нужно отдохнуть.
– Вы ее не знаете… – Голос Анны дрожал. – Вы не знаете мою дочь. Если бы вы знали Нику, то не говорили бы, что это нормально. – Затем, всхлипнув, добавила: – Я никогда не видела ее такой.
Их голоса исчезли в далеких вселенных. Я погрузилась в густой искусственный сон, и время куда-то исчезло вместе со мной.
Не знаю, в котором часу я очнулась. Голова гудела, как трансформаторная будка, свет резал глаза. Первое, что я заметила, разлепив опухшие веки, – золотой блеск. Но сиял не солнечный луч и не лампа – волосы.
– Эй, – прошептала Аделина, когда я наконец сфокусировала на ней взгляд.
Она держала меня за руку, и по щекам у нее текли слезы. Аделина заплела волосы в косу, как всегда делала, когда мы жили в Склепе. Ее тугая коса в отличие от моей сияла, отражая естественный или искусственный свет, даже в тех серых стенах.
– Как… как ты себя чувствуешь?
Ее лицо выдавало боль и беспокойство за меня, но она, как и в детстве в Склепе, умела так улыбнуться, что на душе у меня становилось очень спокойно.