– Нет, пап, ты не прав. Это, конечно, любовь, но это не только любовь.

Ральф сомневался, что понимает разницу, но спорить не стал.

– Все равно, – сказал он, – не обращай ты внимания на ее слова. Ты же знаешь, что можешь жить у нас сколько хочешь. Это и мой дом тоже, а раз так, то и ты, и твои…

Ральф почувствовал, что продолжать не в силах, голос у него осекся от огромной любви ко всем присным. Осекся от любви. И только от любви.

Питер всмотрелся в лицо отчима.

– Как тебе это удается, пап? Как ты это терпишь?

Такое признание его заслуг было приятно Ральфу, но он не представлял, что ответить Питеру, не признав его правоту.

– Я все улажу, – заверил он. – Она никогда долго не злится. К вечеру… – Ральф замолчал, вспомнив, с кем говорит. Чужого он убедил бы, что к вечеру Вера успокоится. Но Питер знает мать, а следовательно, не поверит ему. Если уж начистоту, Ральф ни разу не видел Веру настолько расстроенной. – Надеюсь, нам больше не позвонят.

Питер уставился в пол:

– Я понятия не имею, откуда у нее ваш номер.

Но вообще-то это была неправда. Вчера вечером он сообразил, что на День благодарения звонил Дейрдре за ее счет. Видимо, его номер оказался в присланной ей квитанции. Звонки беспокоили Питера, но больше всего он боялся, что Дейрдре исполнит угрозу и заявится к ним лично.

– Где ты вообще познакомился с такой женщиной? – полюбопытствовал Ральф.

Этот вопрос не давал ему покоя со вчерашнего дня, когда он ответил на звонок – и пожалел об этом. Знакомых в научных кругах у Ральфа не было, но он полагал, что похожи они на тех, кого показывают по образовательному телеканалу Олбани. Вера любила этот канал и высокомерно посмеивалась над Ральфом, когда он после часа, убитого на очередную образовательную передачу, признавался, что ни черта не понял. Вот он и считал, что все сотрудники университета, где преподает Питер, изъясняются как персонажи из телепрограммы, и оказался не готов к тому, что молодая женщина, беспрестанно названивавшая Питеру и упорно не верившая, что того нет дома, заявила Ральфу: “Окей, только когда он придет домой, спросите у него одну вещь. Спросите, окей? Правда ли, что я сосу лучше всех на Восточном побережье”.

– Мы познакомились на поэтическом вечере, – ответил Питер на его вопрос.

Ральф серьезно кивнул, притворяясь, будто понял.

– И на этих вот вечерах все женщины такие?

Питер не сдержал ухмылки:

– Да, таких на удивление много.

Ральф покачал головой. Он в жизни не был ни на одном поэтическом вечере. Причина, по которой он их избегал – там читают стихи, – всегда казалась ему весомой, но теперь к ней прибавилась другая (хоть в ней и не было нужды). Вера не просила его ходить с ней на поэтические вечера, но однажды, если она особенно на него разозлится и захочет его наказать, с нее такое станется, к тому же образовательный канал ей, похоже, прискучил. Хорошо, что в Бате не бывает поэтических вечеров, но до Шуйлер-Спрингс рукой подать, а уж там их полно, наверное. А про Олбани и говорить нечего. Эта мысль напугала Ральфа. Вот так живешь и не знаешь, что кругом сплошь поэтические вечера.

Просьба женщины уточнить у Питера, правда ли, что она сосет лучше всех на Восточном побережье, так смутила Ральфа, что он ничего ему не сказал. Повторить эти ее слова было не легче, чем признаться, что в молодости ему тоже однажды отсосали. Это случилось в Южной Каролине, а там такое незаконно – и не только потому, что минет был за деньги. Ральф так и не сумел об этом забыть, как о самом страшном, что случалось с ним в жизни. О чем он вообще думал, когда согласился на такое? Теперь, в пятьдесят восемь, он задавался тем же вопросом, что и тогда, в восемнадцать. И отвечал на него так же. Он не знал, как это будет, а когда сообразил, что происходит, поздно было идти на попятный. Во-первых, Ральф воображал, что у каждого из компании будет по девушке. И по комнате. Разные девушки и разные комнаты. Вот как он себе это представлял. А не одна девушка на всех, и не одна душная темная комнатушка. Он представлял себе интимный акт, а не публичное шоу. И наслаждение, а не какое-то ощущение, будто живот скрутило. Он представлял себе двух обнаженных людей, а не полностью одетую девицу, которая обслуживает шестерых парней, а те по очереди спускают штаны до щиколоток и, кончив, натягивают обратно. Он не представлял, что придется выступать перед галеркой, слушать чужие советы, замечания и финальные аплодисменты. Как он позволил себе впутаться в такую мерзость?

Пожалуй, единственное, что Ральф мог сказать в свое оправдание, – он и не собирался в этом участвовать. Честно, не собирался. Он не знал, во что ввязывается, и верил, что и у Питера – а о нем Ральф не хотел думать плохо – вышло так же. Если Ральф кого и винил – они с Питером и Уиллом стояли в гараже, и лишнего при ребенке говорить было нельзя, – то самого себя, винил в том, что ему нечего посоветовать Питеру. Ральф ведь даже не предостерег его, что существуют женщины вроде той, с которой связался Питер, не предупредил, что они способны заставить мужчину почувствовать себя не вполне мужчиной, да так, как нипочем не удастся другому мужчине, даже если тот обсмеет тебя презрительно. “Я смотрю, ты в этом деле не очень, а, Висюн?” – пошутила та девица из Южной Каролины, тщетно потрудившись над Ральфом, и кое-кто из его приятелей одобрительно заржал. За Ральфа вступился парнишка, чья очередь еще не подошла, – может быть, испугался, что и с ним случится такое, – не разговаривай с набитым ртом, сказал он девице, и от этого дружеского участия Ральф расслабился, сосредоточился и наконец достиг финального урчания в животе – будто на станцию прибыл поезд и тут же укатил прочь. Нет, Ральф не желал думать о пасынке дурно. Он и рад был бы сказать что-нибудь остроумное и ободряющее, как тот парнишка в Южной Каролине, – и как всегда умудрялся сказать Салли, – но сумел выдавить лишь, что в их с Верой доме Питеру и Уиллу всегда рады, пусть живут сколько нужно. Ральф подозревал, что Питер тут прячется, и не винил его за это. Если бы та девица из Южной Каролины явилась в город, пусть даже теперь, сорок лет спустя, Ральф умчался бы тотчас, скрылся где-нибудь в горных чащобах Адирондак и не возвращался, пока девица не убралась. А ведь он вовсе не трус. Просто бояться таких дамочек – законное право мужчины. Даже, пожалуй, моральный долг.

– Ты ведь не бросишь университет, правда? – спросил Ральф.

Он удивился не меньше Веры, когда Питер объявил о решении бросить все: и Шарлотту, раз ей было плевать на мужа, пока у него не появилась другая; и Дейрдре, ту женщину с поэтического вечера; и преподавание, самую неблагодарную работу в жизни Питера, хуже каторги; и Западную Виргинию, потому что это, ну… Западная Виргиния. Кроме того, добавил Питер, если я останусь, то буду помогать Салли, да и вам тоже (то есть Вере и Ральфу).

– Не знаю, пап, – сказал Питер. – Мне все равно остался один семестр. А так я уволюсь, доставлю себе удовольствие.

– Если честно, я так и не понял, чем штатный преподаватель отличается от внештатного, – признался Ральф.

Питер не раз объяснял, что весной его не приняли в штат и дали год, чтобы он нашел новое место, но Ральфу это казалось бредом. Как можно уволить человека, который добросовестно проработал пять лет? По словам Питера, его босс (заведующий кафедрой, как называл его Питер) признавал, что с Питером обошлись несправедливо, преподаватель он хороший, рейтинг у него высокий (или как это называется, когда тебя любят студенты). Но университет все равно его уволил, потому что в чем-то он недотянул, и они решили взять другого преподавателя, помоложе и подешевле Питера. Вера рвала и метала, но Питер ее успокоил. Сказал, что преподаватель он не лучший, да и ученый так себе, а от него ожидали и того и другого. Эти его слова разъярили Веру – а она никогда не шла на уступки – едва ли не больше, чем то, что сына не приняли в штат. И заявление Питера, что на последний семестр он решил не возвращаться, стало для нее неопровержимым доказательством: сын сдался, признал поражение. “Я не верю, что это говорит мой сын, – сказала Вера. – Не верю, что это говорит внук Роберта Холзи”.