Она грозно зыркнула в направлении убегшего работника и бережно подсадила Киру.

– Удобно ль? Соломки подгрести?.. Ведь вот же ирод криворылый! Коли б не бестолковость евойная, домой бы ехали давно! Жди теперь паразита, дожидайся! И ведь без соли не уедешь! Как же ж без соли, коли у нас в кладовой шиш да маленько осталось? Не хватит для завтрева: скота, птицы резать надобно будет пропасть – не всё ж на провожатный стол, многое надобно будет переработать, заготовить… Коли кабанчика забьём – ну, того, с пятном на заду, помнишь? – одного токмо сала солить не пересолить…

Точно! – вспомнила Кира. – Завтра ж «провожатный» обед. Никанорыч вновь отправляется в торговый вояж вниз по Большой. Говорят, вроде недалеко да ненадолго… Хотя, собственно, ей-то какая разница? Уезжает купец или дома сидит – в её жалкой жизни это не меняет ровным счётом ничего.

А вот в Пепелюшкиной…

Ей-то, пожалуй, неладно придётся. Получит она свою долю открытой ревности и неприязни со стороны купцовых дочек. А всё почему? А потому что – неча! Неча быть такой очаровательной и непосредственной! Конечно же, Никанорыч не устоял: привязался к ней, как к родной, уже и поговаривать начал, что будто три у него дочки, а не две. И улыбался ей боле, и умилялся по каждому поводу, и привечал чаще, и гостинцы ввечеру приносил наособицу – такие, что не на «отвяжись», а с чувством, с любовью подобранные: что Габруся больше любит? о чём чаяния её и хотелки?

Дочки, принявшие гостей поначалу ласково и радушно, насторожились. После раздражились, а ныне уж и вовсе взъярились: то ущипнут под столом соперницу, то на лестнице толкнут, то чашечку тончайшую фарфоровую – батюшкин подарок – расколотят будто невзначай… Стали и к отцу подступать: отчего не отправишь девицу к родным? Ведь не сирота она! Семья измаялась, должно, не чает пропавшую кровиночку увидеть вновь. Да и сама гостица – вон, погляньте на неё! – истосковалась по дому. Небось, ночами тёмными тоску свою подушке изливает!..

Купец поначалу и впрямь собирался совершить беспримерное благодеяние, отправив порученную его заботам девицу вместе с нянькой (то бишь с Кирой) в Пшчину. Но спустя время, стал оттягивать исполнение своего благородного намерения, увиливать и отнекиваться. Так месяц и протянул. И ныне, собираясь в дорогу, «касаточку свою ясноокую» дома оставляет, беречь велит. Даже и не думает прихватить с собой, поближе к родным местам подбросить.

Проклятая Пепелюшка! Вот же сухота – навязалась на голову!

Марфа с Аникеей чуть кулаки не грызли от разочарования. Не избавиться, видно, никак от этой девчонки, кою батюшка так возлюбил, что дочек единокровных в тень задвинул! Матушка, должно, глядя из садов Едемских на безлепие этакое да пренебрежение отцово, слезьми горючими умывается…

– Ты что же это, ведьма, - зажали они Пепелюшку в тёмном углу, - домой не просишься? Иди немедля, умоли батюшку о помощи! Живо!..

Пепелюшка прижала к груди кулачки и захлопала ясными глазками:

– Да я уж говорила ему, девоньки! А он будто не слышит… Одно твердит: успеется да успеется. Говорит, скажи лучше, ясочка, что за подарок тебе привезти из-за моря? Венец самоцветный али зеркальце серебряное? Я и думаю – что? Может, вы, сестрицы, посоветуете?

Марфа только руками всплеснула.

– Ну и нахалка! – прошипела Аникея, бледнея от негодования. – Пригрели на груди змею подколодную… Только попробуй подарок у него попросить! Я тебе… Я тебя… Уж подправлю тебе личико твоё бесстыжее, чтоб впредь не повадно было!..

– Ну ладно, - удивилась нахалка. – Коли вы говорите, стал быть не стану… А что… Что мне отвечать Порфирию Никанорычу, когда вновь спрашивать станет? Коли отмалчиваться, так забеспокоится…

– Я подумаю, что отвечать, - процедила сквозь зубы Аникея. – И тебе, придурошной, сообщу.

Она развернулась на каблуках и, гордо вскинув голову, мотнув долгой косой, зашагала по переходу. Её сестра последовала за ней, напоследок наступив Пепелюшке на ногу.

– Ой! – пискнула гостья. – Простите! Вечно я путаюсь у всех под ногами…

… Вечером, прикладывая холод к припухшей ступне подружки и слушая её покаянный рассказ о том, как «голубушка Марфа споткнулась о её неуклюжие лапы», Кира вдруг разозлилась.

«Ну, сучки мажористые, - подумала она своим прежним, ускользающим в странное время испытаний разумением, - пусть только Никанорыч уедет… Уж я вам покажу, где Кузькина мать зимует! Нашли кого третировать - овцу безответную!..»

Но тут же, подавив вспышку праведного гнева, нынешняя Кира угрюмо покачала головой:

«Что ты собралась показывать, старая карга? С дебелыми молодухами удумала драться-цапаться? И за кого? За дурочку, от которой у тебя, честно говоря, одни неприятности…»

Она вспомнила то раздражение, что всегда вызывала в ней дочка пана Збжевского в бытность службы коровницей; вспомнила её возмутительное легкомыслие, с которым она отнеслась к предостережениям Медведя на сельском празднике; поворошила в душе чувство жгучей несправедливости, оставленное в ней тем обстоятельством, что за спасение от барона расплачиваться пришлось только Кире; сжало ей сердце и воспоминание о беззаветной любви Медведя к этой блаженной и… В общем-то, она вполне поняла Никанорычевых дочек и от души им посочувствовала.