Шрифт:
Минут через пять надоело разглядывать потрескавшийся асфальт, пыльные тропинки меж деревьев и наглую серую кошку, которая пялилась на него из приоткрытого окна на первом этаже. Казалось, та насмехалась над Егором: мол, оставили, как пацана-несмышлёныша, а все важные и интересные дела происходят втайне от тебя.
Егор шикнул на кошатину, — та не повела и ухом, — и решительно двинулся вниз по лестнице.
Куней обещала обернуться за пять минут, но не уложилась.
Наверняка попала в неприятности!
ГЛАВА 20. Телеграф для святых
Дверь растворилась с натужным скрипом и скрежетом тугой пружины. Раскрылась не полностью, оставив гостю узкую щель. А потом, когда посетитель сумел просочиться, захлопнулась со всей силой и грохотом.
С косяка посыпалась пыль.
Егор вздрогнул.
Он попал в длинный и скудно освещённый коридор. Одинокая лампа болталась на скрученном проводе под потолком. Впереди виднелся светлый прямоугольник проёма. И парень двинулся по коридору, осторожно и медленно.
Рассохшиеся половые доски поскрипывали. Выкрашенные серо-зелёной масляной краской стены всё тянулись и тянулись. Казалось, Егор тут полжизни провёл, а не вошёл только что.
Но полжизни минуло и он оказался на пороге.
Перед ним открылось обширное помещение. Вообще ничего общего с привычной Егору почтой. Разве что некая обшарпанность? Но никаких стоек для почтарей, стеллажей с посылками, стульев или скамеек для посетителей.
Посеревший от времени дощатый пол, стены из тёмного дикого камня и высокие арочные окна, забранные деревянными рамами с зеленоватым стеклом. Жаркий солнечный свет пробивался через мутноватые окна, освещая груды всяческого хлама, меж которых была натоптана и усыпана листами исчерканной бумаги тропинка.
Казалось, не полуподвал это, а высокая мансарда — так светло и чуточку жарко. А ещё всё выглядело похоже на мастерскую художника. Егор бывал в паре таких, у отца иногда обнаруживались совершенно неожиданные друзья и приятели.
— Есть кто? — громко спросил Егор, не отходя от двери.
В ответ промолчали. Только кто-то тихонько и немелодично напевал.
И Егор осторожно двинулся по тропинке. Рыжая сама себя не спасёт!
Горы деревянных ящиков соперничали высотой с холмами помятых картонных коробов. Скальные хребты из грубо сколоченных стульев и табуреток вздымались над столетними запасами рулонов холстины.
Пара столов, засыпанных кистями и карандашами, уставленные банками с растворителем и ведёрками с олифой щемились по сторонам.
Стопки насмерть изгвазданных палитр, лавины больших папок с завязочками, фабричные упаковки картона, пачки офисной бумаги, штабели досок и листы фанеры — всё в наличии!
И повсюду, как гильзы от пулемёта-крупняка на поле боя, разбросаны свинцовые тюбики с краской, целые и уже выдавленные. Они сминались и хрустели под ногами, Егор несколько раз поскальзывался.
Множество придвинутых к стенам мольбертов с холстами, заполненными незаконченными рисунками, вопили о пощаде и завершении. На некоторых холстах едва ли с десяток небрежных мазков, на других — неплохо проработанные эскизы.
Попадались и завершённые картины.
Три или четыре мольберта стояли посреди помещения, на освобождённом от рухляди месте. Молодая девица-подросток, светловолосая и худая, в перепачканном масляными красками сером халате бродила вокруг них. В левой руке держала палитру с пятнами краски, правой же набирала кистью нужный цвет с палитры и делала мазок-другой на холсте. После чего склоняла голову, внимательно осматривая результат, и отходила к другому мольберту, дописывая картину там.
Егор заметил странное.
Лоб и глаза девчонка замотала драным вафельным полотенцем, с пятнами красок и белёсых гипсовых потёков. Махристая тряпица плотно закрывала глаза и опускалась до кончика носа. Девица тихо мурлыкала песенку, явно не попадая в ритм. Порхала от станка к станку и вслепую набрасывая на холст широкие мазки. Иногда останавливалась и тщательно прописывая детали.
Парень осторожно шёл по мастерской, оглядываясь и принюхиваясь.
Пахло искусством, чудом и безумием.
И почему-то — свежесваренным кофе.
Под ногами шуршали листы с карандашными набросками портретов. Их были сотни. И пол, сколоченный из широких половиц, казался неожиданно светлым — ровно настолько, насколько грубый переплётный картон светлее давно не мытого пола.
Из ниоткуда вдруг вывернул парень лет двадцати, сажистый брюнет с острыми чертами лица и крупным носом с горбинкой. Было нечто иберийское в его лице, — как показалось Егору. По правде, Егор и не знал, какое оно, иберийское, но фразу где-то прочёл и та понравилась. Чувствовалась в ней духовная возвышенность и благородная античность.