— Не бросайте меня, пожалуйста. Я…

Я хочу сказать ему, что люблю его, что он самое близкое и родное существо для меня на этом свете. Но не скажу. Потому что этого он узнать не должен — зачем, если это всё равно ничего не изменит.

— Пойдём со мной, Кори.

Смотрю на него непонимающе.

— Уедем отсюда, насовсем, ко мне. У меня есть дом в столице, и…

Мне хочется поцеловать его, и я притягиваю к губам его руку, мягко, влажно прикасаюсь к ладони. Макилан несколько секунд ошарашенно смотрит на меня.

— Прекрати, что ещё выдумала! — а потом подхватывает на руки и прижимает к груди, несёт куда-то, а я, вдруг забыв о своих страхах, бесконечном стыде и чувстве вины, думаю, что это — тоже своего рода полёт.

…Мне девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три… И моя жизнь довольно однообразна, но не сказать, чтобы несчастлива.

Я привыкла к Алу и жизни с ним — такой, какая она есть. Вероятно, где-то в глубине души он всё ещё считает меня ребёнком, может прикрикнуть, оборвать на полуслове, да и вообще не церемонится — но делает это не со зла. Он не злой, хотя иногда мне жаль, что ему трудно чувствовать чужую боль и чужие переживания — будь то его любимые "эксперименты" или же я. Но, по крайне мере, теперь я понимаю, что он действительно не хочет ничего плохого — просто невероятно одарённый в одном, в другом он совершенно беспомощен.

Я часто сижу с ним рядом, наблюдаю, слушаю. Иногда помогаю. С закрытыми глазами нахожу любой бутылёк в его лаборатории. Беспрекословно приношу и уношу нужные инструменты. В основном молча — не потому, что мне нечего сказать, а потому, что он не будет слушать. Послушно усаживаюсь ему на колени и читаю, если у него устают глаза. Ласкаю его и позволяю ласкать себя — может быть, в такие моменты пропасть между нами становится почти незаметной. Я понимаю, что ему нравится, а что выводит из себя. Иногда мы понимаем друг друга с полуслова. Несколько раз я даже обыграла его в шахматы. Я знаю, что у нас могли бы быть дети при других обстоятельствах — для Торико зачатие становится возможным после устойчивого освоения истинной формы, проще говоря — после многократных полётов. Но Алу не нужны дети. И я об этом почти не думаю.

Макилан приходит всё реже, и это правильно, так и должно быть — забыть о произошедшем раз и навсегда. Каждый его приход, каждый взгляд — словно игла под ноготь, но я стараюсь не показывать этого. И только изредка, когда Ала нет рядом, а сам Мак стоит ко мне спиной, позволяю себе роскошь смотреть на него по-настоящему. Но об этом никто не должен знать.

…Мне двадцать четыре. Я стала птицей и впервые в жизни обрела свободу. Мой каменный дом, в котором когда-то жила в человеческих ипостасях моя семья — в большей степени из уважения к приютившему их, беженцев, миру, нежели исходя из сознательного предпочтения этого облика — был совершенно пуст, порос травой, обветшал, но он теперь мне и не нужен. Никаких останков я не нашла. Надо полагать, вскоре после того, как Алариус Мезонтен забрал к себе единственную выжившую девочку-птичку, а погребальный костёр догорел, королевские войска пришли вторично и уничтожили любые свидетельства того, что когда-то здесь обитала сотня странных созданий, умевших оборачиваться птицами, не восприимчивыми к магии и ненавидящим любые замки и закрытые двери. Память так и не вернулась ко мне целиком, то один, то другой кусочек выпадал из общей картины, но я припомнила услышанные между делом разговоры старших, подтверждавшие правоту слухов — король и впрямь предлагал нашим — и не только нашим родам сотрудничество, проще говоря, добровольно-принудительную службу, получая отказ за отказом. Мы не хотели шпионить, не хотели воевать, не хотели появляться в городе. И поплатились сполна.

Я летаю. Ищу добычу, как обычное дикое животное, не нуждаюсь в одежде, засыпаю на ветвях деревьев или в траве — обычные хищники, дикие звери обходят меня стороной, а людей за всё моё время здесь ни одного не встретилось. Я летаю, потому после своего первого оборота постоянно находилась в замке — Алариус выпускал меня в небо только несколько раз, опасаясь, что кто-нибудь увидит странную птицу, а ноги у слухов быстрые. Самым долгим моим полётом до этого было путешествие в Старник, когда я отчаянно хотела помочь Алу. Но он, как обычно, не стал меня слушать и погрузил в сон, не дождавшись завершения трансформации, сон, от которого я проснулась уже ничего не помнящей, беспомощной, безымянной.

Артефакты Шередара и Артевиля я так и ношу на шее — одежда пропала, когда я обернулась, а вот ключи остались. Они мне не мешают.

Несколько месяцев спустя после событий в замке Альтастен я прилетела туда снова, глубокой ночью. Наверное, делать этого не следовало, но незавершённость этой истории беспокоила, тревожила, и я вернулась. Замок выглядел обитаемым, восстановленным — за исключением озера с тайным проходом. Его попросту засыпали землёй — голый островок, так и не поросший никакой травой. Впрочем, шёл месяц печали, может, к месяцам жаркого Соловера будет здесь и трава, и цветы.

Рассматривать замок я не собиралась, отыскала по памяти окно спальни Кристема, ловко орудуя когтистыми лапами и клювом, открыла запертые створки.

Мой бывший хозяин крепко спал, его золотистые волосы разметались по белой шёлковой подушке. А рядом я увидела ещё одну, женскую голову — и не стала присматриваться к цвету волос и лицу женщины, это было уже не важно. Эту страницу можно было перевернуть и вздохнуть спокойно. Напоследок я не удержалась от маленькой шалости — выдрала клювом одно из перьев и бросила на пол, перед тем, как прикрыть окно.

Его Величество Митаса я навестила тоже, чуть раньше, одной из ночей месяца гнева. Я знала, что стража охраняет его двери, но двери были мне ни к чему. Мой гнев давно застыл внутри, как вулканическая лава, он не требовал от меня яростной битвы, мгновенного взрыва, а стал фундаментом и опорой, неспешным, холодным, ясным. И когда мои когти вцепились ему в грудь, а клюв, длинный и острый, ударил по беззащитной тёплой мякоти глазниц, я не испытывала ни торжества, ни злорадства, — в моей душе не было ничего, абсолютно ничего.