Идея выживания сильнейшего почти полностью отвечала германскому «праву» англосаксов, «привычных к командной власти» [27]. «Гитлер… был рад считать свой политический цинизм разновидностью британского цинизма». Именно поэтому критика Британии «за попытки следовать её примеру» не имела ни малейшего воздействия на нацистов: те следовали её примеру вполне сознательно, а Гитлер и вовсе называл англичан «тоже чисто германским народом». (До начала Второй мировой войны даже члены СС публично восхищались «чистой нордической кровью» англичан [334].)

Заимствование целей и методов у Британской империи с неумолимостью привели нацистов и к заимствованию её морали, фундаментальных основ её этического подхода. Прикладная предельно циничная этика Гитлера (встречаемое бурными аплодисментами «пусть нас не любят, зато боятся и уважают»), как отмечал глубокий и проницательный исследователь Мануэль Саркисянц, «явно была им выведена не из личного опыта жизни в Вене и Мюнхене. Она брала своё начало в гораздо более удаленных местах» [80].

Прикладная этика Гитлера – это та самая «характерная, непреодолимая и надменная отстраненность английских колониальных чиновников, за которую их ненавидели» и на которую справедливо указывает Ханна Арендт [129].

«Представление всех англичан о себе как о нации аристократов (выросшее из феодального самосознания ещё времен норманнского завоевания) поднимало их в собственных глазах высоко над другими народами, а идея “расы господ”, которую кальвинизация сделала “холодней” и “тверже”, наложила неизгладимый отпечаток на отношение “имперской расы” к чужим народам» [80].

В период подъема фашизма в Европе «национальное самосознание [британцев] продолжало связываться с расовым превосходством», – и отнюдь не только в отношении туземцев собственно английских колоний. «В то время, как [британская] империя умирала, [английский] расизм процветал». «Превосходство, достигаемое без каких-либо усилий, стало неотъемлемой чертой английского характера» (цитируется по [80]). «Всё, что относилось… к британскому расовому владычеству…, подразумевало… и консервативное почтительное отношение [к вышестоящим внутри самого английского общества]» [309]. Ведь от превосходства англосаксов зависела и сама «возможность свободы», которая обожествлялась англичанами тем истовей, что на практике она была невероятно, до извращения и самоотрицания (разумеется, с принципиально не английской точки зрения носителей русской культуры) ограниченной и означала всего лишь свободу подчиняться и приспосабливаться [268].

Британская колониальная буржуазия (в том числе и самая мелкая, и мельчайшая) служила естественным образцом поведения для немецких колониальных «властителей» и столь же естественным предметом их сокровенных мечтаний. В английских колониях эта буржуазия получила ничем не ограниченную возможность не просто усваивать «аристократические» замашки, но и вести «аристократический» образ жизни – причём именно в те времена, когда в самой Великобритании сама аристократия всё больше утрачивала и власть, и социальный авторитет. «В Англии государственные служащие считались простыми чиновниками, в Индии же они становились губернаторами колонии» [80].

Те, кто в самой строго иерархичной и социально стратифицированной Англии порой стояли на иерархической лестнице немногим выше прислуги или просто были ею, в Британской Индии как «белые сахибы» могли повелевать без каких бы то ни было ограничений. (Британский офицер в Индии автоматически, вне зависимости от своего чина считался принадлежащим к расе господ. Ему было позволено в прямом смысле слова всё (кроме возвращения домой, – ехидно уточняет Мануэль Саркисянц [80]), любой его поступок оставался безнаказанным. В результате привычка повелевать туземцами стремительно превратила англичан в зверей. Даже тон, которым они говорили с ними, больше походил на окрик собаке [328].)

Упомянутый выше сэр Чарлз Дилк, автор «Более Великой Британии» (1885 год), описывал типичного британского новобранца следующим образом: «пьяный, не пройдет мимо туземца, не ударив его… обращаясь к офицеру, он кричит: “Да, я рядовой… я знаю, но я джентльмен”». «Невозможно описать, насколько грубыми стали эти пьяные солдаты и моряки…, когда приобрели столь непривычную для них власть». Однако он же в издании всё той же «Более Великой Британии», но уже 1894 года, всего лишь через девять лет, последовательно обосновывал и вполне оправдывал эту грубость: «Наши офицеры рассказывают, что любой туземец, говорящий по-английски, – негодяй, лжец и вор, что… недалеко от истины» [173].

Для обычных британцев переезд в колонии означал колоссальный социальный рост, хотя их воображения попросту не хватало на то всемогущество, которое собиралась присвоить себе элита элит мелкобуржуазного общества «работающих локтями» – гитлеровские СС – для владычества в своей «Индии», на восточных территориях [80].

Гитлер, всеми силами стремясь – с британской помощью (или хотя бы при попустительстве Британии), – сделать из «пространства на Востоке» (то есть России) то, чем (разумеется, в его понимании) для Англии была Индия: «Восточные пространства станут для нас тем, чем была для Англии Индия» [71], – вполне естественно старался всеми же силами воспроизвести (опять-таки в своём понимании) британскую политику в отношении колоний. Британский пример никогда не выходил у него из головы.

«Нет никакого сомнения в том, что нацистские лидеры чувствовали прямую связь между Третьим рейхом и британской империей и стремились найти в её примере законные оправдания для собственной колониальной экспансии» [130] и чудовищных повседневных зверств.

Ханна Арендт с предельной убедительностью показала, что корни европейского расистского фашизма произрастают именно из векового опыта властвования европейцев над их тропическими колониями.

Истребление русских и евреев Гитлером неотделимо от его навязчивой мании завоевания «пространства на Востоке», покорения России – его «Индии».