— Да я бы не стал. И ничего та фотка не ужасная. Наоборот, огонь. Однако капец, ты злопамятная!

На самом деле — абсолютно нет. Я и перечисляю всё это без малейшей злости или обиды. Наоборот, с азартом, словно это игра.

— Давай уж сразу всё выкладывай, какие еще мои грехи припомнишь? — обреченно вздыхает он.

— Ты меня травил собакой!

Недоуменно сморгнув, видимо, не сразу вспомнив, он тут же опять морщится.

— Черт… ну, не собакой уж. Щенком. Но согласен, косяк. Шутка была крайне тупая.

— И жестокая.

— И жестокая, — соглашается он. — Ну хочешь я искуплю свою вину?

— Как, например? — интересуюсь я.

— Например, выполню за это какое-нибудь твое желание… — улыбается он. Причем с таким видом, будто думает, что это желание обязательно будет чем-то приятным.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

— Ну, давай, загадывай.

Черные глаза его так и блестят. Знаю я, что у него на уме. Но говорю то, чего он явно не ждет.

— Ты должен будешь ответить мне на один вопрос. Но только честно. Абсолютно честно! Какой бы правда ни была.

— Ну, ладно, спрашивай, — слегка разочарованно говорит он.

— Стас, ты причастен к тому, что случилось с моей мамой?

Он смотрит на меня с недоумением.

— В смысле?

— Повторный инсульт у нее случился в гимназии. Не просто так. Ее довели. Я это точно знаю. Я случайно услышала разговор Платонова о том, что это сделал… какой-то парень. Поэтому спрашиваю прямо: это был ты?

— Я ли издевался над твоей мамой? Ты серьезно? — переспрашивает слегка ошарашенно Смолин. — Нет. Конечно же, нет! Зачем мне это делать?

Произносит он это убежденно, но что-то в его лице определенно меняется. Из расслабленного оно становится напряженным. И в черных глазах на короткий миг вспыхивает… нет, не страх, скорее, что-то вроде тревоги.

Врать Смолину противопоказанно. Во всяком случае без подготовки. У него лицо — как открытая книга, в которой большими буквами написано всё, что он думает и чувствует.

Я качаю головой, мол, не знаю.

— Да просто так. Зачем-то же вы меня собакой пугали.

У него делается такое выражение, словно зубы болят.

— Скажи мне честно, — прошу я, не сводя с него пристального взгляда. — Может быть… может, я даже постараюсь понять… только не ври, пожалуйста.

Он отвечает не сразу. Несколько секунд смотрит перед собой, хмурится. Как будто терзается: сказать или нет. Но говорить не хочет. У меня же за это время все внутри обмирает. В голове лихорадочно стучит: Он? Не он? Он? Не он?

Потом переводит мрачный взгляд на меня. Сглотнув, произносит, будто через силу:

— Мы с Милошем обнаружили твою маму… в спортзале… уже без сознания. Я вошел тогда, она на полу лежала. Я даже не сразу ее заметил, сначала в ту сторону просто не смотрел. А когда увидел, подошел к ней, потом и Милош тоже… В общем, он посмотрел и сказал, что на инсульт похоже. Ну и потом ее отвезли в больницу сразу. И всё.

— Значит, это был не ты? Не ты над ней издевался?

— Нет, — говорит он, не отводя взгляда.

Да, вот сейчас мне кажется, что Смолин не врет. Очевидно, всё так и было, как он говорит. Но при этом все равно не могу избавиться от странного ощущения, будто его что-то гложет. Как если бы он что-то не договаривал.

Может, он знает, кто это, и не хочет говорить?

В моем старом классе принцип круговой поруки тоже был нерушим. Если кто косячил, выдавать его никто не смел. Ни при каких обстоятельствах. Даже если он сто раз виноват — все равно молчи. Сдать своего считалось последним делом. Или, как говорит Дэн, — это «полный зашквар». Правда, у нас никто никого до инсульта не доводил и ни над кем не издевался.

А вдруг и Смолин сейчас тоже кого-то выгораживает. Но кого? Руслана? Влада? Шаманского? Больше парней в нашем классе нет…

— А кто это был? Кто довел мою маму? Влад? Руслан? Алекс?

— Да не доводили они ее.

— Откуда ты знаешь?

— Слушай, у нас был уговор на одно желание и один вопрос.

— Но это…

— Жень, прости, но тут я тебе не помощник. На твой вопрос я ответил. Но больше ничего сказать не могу.

— Но мне нужно знать! — в отчаянии восклицаю я, не замечая, что Смолин впервые назвал меня по имени. — Очень нужно! Ты ведь знаешь, кто это? Не можешь не знать. Кто? Шаманский? Руслан? Влад? Это точно кто-то из них троих, раз не ты и не Милош. Пожалуйста, скажи!

Он смотрит на меня так пронзительно, с таким острым сочувствием, что на миг я верю, что он все-таки назовет имя. Но нет.

С шумом выдохнув, он взводит глаза к потолку и каким-то глухим и бесцветным, словно механическим, голосом говорит:

— Они здесь ни при чем. Да их вообще уже не было в школе в тот момент.

— Тогда кто?

— Да никто! Твоя мама просто зашла в спортзал и застала наших девок, когда эти дуры Меркуловой разборки устраивали. Разволновалась, видимо, ну и… короче, ей плохо стало.