Это со стороны могло показаться, что легонько, а мне словно в грудь со всего маху ударила боксерская груша. Я, как стоял, так плашмя рухнул на кровать, будто подрубленное дерево, задыхаясь и разевая рот, как выловленная рыба.

— Вот, как-то так, — сказала Мира. — Телекинез, может слышал?

Эдик в Баку обычно останавливался у дальнего родственника — двоюродного дяди матери, художника Кости Христопополуса. Квартира-мастерская, где он жил и трудился была попросту обширным застекленным чердаком блочного старого дома.

Сам Костя почти выжил из ума и ловкие люди, читай жулики, приладились использовать его мастерскую в качестве катрана — подпольного картежного притона.

Дверь, как обычно, была нараспашку. Эдик стукнул для порядка костяшкой пальца по косяку, и вошел.

На первый взгляд помещение выглядело пустым и заброшенным. Потом он увидал, сидящего на прикрытом ковром матрасе, тощего старика. Перед ним, стоял низенький столик с чайными принадлежностями, он пил. чай. Рядом, на дощатом полу валялось несколько заляпанных краской мольбертов.

Старик повернул худое лицо, из которого редкими седыми клочками торчала борода, и приветствовал Эдика.

Говорил он по-русски, с ужасным акцентом, на какой-то смеси русского азербайджанского и греческого, усугубленным отсутствием зубов. При каждом слове верхняя десна приоткрывалась, неприятно розовея на коричневом морщинистом лице. Глаза у него были светлые, прозрачные и бессмысленные.

На дежурный вопрос Эдика, как жизнь, он понес всякую чушь: о поездках в горы, о своих друзьях и о том, что болел недавно и перенес операцию — поэтому кутал поясницу в какую-то синюю тряпку, которую называл шалью. Что встает рано и в мастерскую приходит чуть свет (хотя на самом деле из неё не выходил). Вспомнил, как повздорил с каким-то большим начальником союза художников, а потом его уговаривали принять республиканскую премию, а он отказался — они еще будут у него в ногах валяться! Потом стал рассказал о своей свободе: по-птичьему природной — все его потребности ограничивались простой пищей, чаем, красками и карандашами — тем, что почти нельзя у человека отнять.

Рассказывал он каждый раз почти одно и тоже с разными вариациями, поэтому Эдик не стал дослушивать, а проследовал к старому, маленькому холодильнику «Бакы», натужно хрипевшему в углу, куда и сгрузил принесенные продукты — колбасу, несколько сыра, овощи-фрукты. Он считал долгом подкармливать дальнего родственника во время своих визитов.

Мебели в мастерской почти не было. Прямо на полу лежала еще не высохшая палитра. Угол уставляли банки с краской, водой, и целый архипелаг налепленных на стену расползшихся свечных огарков.

Кроме них стену покрывали рисунки, записи, телефонные номера. Вдоль стены стояли этюдники с холстами. Они были написаны чистыми яркими красками, всего тремя — голубой, белой и алой. Полосатые от длинных узких мазков, они рябили и били в глаза горным солнцем в этой неуютной, запущенной мастерской.

Вот на этом картоне, — крикнул Костя в спину Эдику, — скоро появятся гранаты и виноград… Роскошный, яркий натюрморт!

Грек не знал, когда появится натюрморт, зато знал, что игра начнется через полчаса.

Для крупной игры сегодня собрались пара известных шпильманов и трое лохов-цеховиков. При катранах служила целая бригада подводчиков, заманивающая в ощип цеховиков и подпольных миллионеров. Главная особенность местных катал состоит в игре «вполовину». В начале он обыгрывает лоха подчистую, затем позволяет ему отыграть половину или две трети всей суммы и под каким-то безобидным предлогом останавливает игру. Ставка делается на психологию — лох не подозревает шулерства и обязательно захочет отыграться еще и еще раз. Такой прием называется «катать взад-перед».

Пространство игры занавесили одеялами, пришлая вдова Джульетта-армянка подавала закуску и выпивку. Эдик никогда не играл и не шился, своего рода уникум среди кавказского уголовного мира. Он сидел на кухне за столом, заставленным бутылками и заваленным промасленными свертками, пил чай с баранками и слушал доносящиеся выкрики игроков.

— Банкую… На все… Моё… А вот хер вместо галстука!.. Не у фраеров… Карта не лошадь, к утру повезет…

Сидел расслабленно, под чужие, азартные вопли, и вспоминал Гриню. С той самой встречи в поезде, тот странный парень не выходил у него из головы. Эдик пытался наводить справки среди братвы, но никто о нем ничего не знал. Чудный кент. И на Кацо ещё наехал. Пахана Грек знал с детства и поверить, что он ссучился никак не мог… казалось бы не мог, но почему-то верил. Образ Грини в сознании у Эдика был светел и непорочен, хоть нимб над ним рисуй. Хотелось внимать его словам, как апостолы Иисусу.

Допив чай, Грек попрощался с Костей, пообещав заходить при случае, и отправился, куда глаза глядят. «Работать» в ближайшие дни он не собирался — бабки в нагрудном «чердаке» стояли колом.

Сел на троллейбус, проехал в центр города, у старого «Интуриста» вышел. Было ощущение, что из Совдепии он прибыл куда-то на загнивший запад, в Париж или Мадрид. Прошел по бульвару — красота неописуемая. Зашел в парикмахерскую — немного «прикинуться». Постриг свои кудри под полубокс, оставив длинные баки, подправил щегольские усики. На улице в палатке купил кепку. Надвинул на репу. Глянул на себя в зеркало — красавец — ну, прям, как в песне: в кепке набок и зуб золотой.