Вот так и было заключено между ними взаимное соглашение. Краткосрочное, как подумала Лена спустя несколько дней, когда ее неожиданно нашел в библиотеке Руди. При его появлении у Лены даже ноги вдруг стали слабыми, и ей пришлось сесть на верхнюю ступеньку лестницы. При этом тряпка, которой девушка смахивала пыль с полок, упала на пол, и Лена позднее недоумевала, как она умудрилась потерять ее.

— Тебе письмо, Лена, — произнес Руди и, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до нее, сунул ей конверт. А потом быстро убежал прочь — день был на редкость солнечный, и он успевал погонять мяч по сухой траве, пока Биргит не прогнала его со двора учить уроки.

«Сейчас полночь», — начиналось письмо без какого-либо обращения, и Лене даже пришло в голову, что оно адресовано вовсе не ей. «Над проливом уже который день властвует непогода, вылеты отменены, да и томми едва ли сунется в такой дождь и ветер. И мы сходим с ума от безделья четвертые сутки подряд. Наверное, поэтому в голову лезут разные мысли. К примеру, что я смалодушничал. Я должен был исполнить обещание до самого конца, но я не смог. Я не сумел написать тебе правду, и предоставил дяде разбираться со всем. Разве не малодушно? И вот теперь мне нет покоя. Я все думаю и думаю, что именно я должен был сообщить тебе. Мне очень жаль, что такое случилось с твоей матерью. Ты права, мои потери несравнимы с твоими, но разве можно их сравнивать? Нет меры потери матери или друга, потери любимого человека или ребенка. Поэтому нельзя сказать, чья потеря была больше. Неизменно одно — отсутствие границ горя от потери и острота боли. Я не могу и не хочу писать банальности сейчас. И не умею находить нужные слова, как бы ни хотел. Просто напишу только одно — мне бы хотелось, чтобы тепло воспоминаний о тех, кого ты потеряла, помогло тебе унять эту боль и пережить те испытания, которые посланы свыше. Не забыть, а именно пережить. Потому что забывать нельзя. Но нужно хранить не горе, а светлую память. Сохрани ее в своем сердце. Потому что там место любимых людей — всегда было и будет. И пока оно будет биться, будет жива память, а значит, и твой родной человек будет незримо рядом с тобой…»

И Лена снова плакала после чтения этих строк, размывая чернила влагой своих слез. Но на этот раз почему-то не было больно в груди, как обычно бывало ночами, когда острота горя захлестывала после очередного воспоминания о смерти мамы. На этот раз было легче. Словно горе превращалось из тяжеленного камня в пушистое облако. Оно никуда не исчезло. Просто теперь Лена чаще вспоминала не о том, как потеряла маму, а о том, какой Лена запомнила ее. Для нее, бывавшей дома в Минске только во время каникул в училище, мама старилась заметно. Но каждая ее морщинка, седина волос и мягкость рук были дороже втрое, как и воспоминания о редких, но таких дорогих встречах.

— Я же тебе говорила, что твоей мати так даже лепше, — заверила Катя подругу, когда Лена поделилась с ней своими мыслями. Нет, конечно, про письмо Рихарда она промолчала, не смогла рассказать даже Кате, что между ней и немцем установились какие-то непонятные отношения, совсем не так, какими они должны быть. Ей было стыдно признаться, что она могла сблизиться с теми, кто был причиной всех несчастий их родной страны. — Усим лепше на том свете. А нонче в засобенности.

— Я знаю, как отсюдова уехать домой, — вдруг произнесла Янина, когда в спальне Лена, где девушки собрались перед сном, повисла тишина.

— Вот уж от кого нежданка-то! — присвистнула Катя удивленно, и Янина покраснела да так заметно, что румянец можно было разглядеть даже в неровном свете тусклой лампочки.

— Есть кое-что. Нужно лечь и сделать младенчика, — прошептала та, смущаясь откровенности своих слов. — Мне доподлинно о том сказали.

— Ставлю все свои марки, что немчура какой-то заливал тебе в уши, — грубовато сказала Катя. — Захотелось ему кой-чего, вот и придумка сродилась. А ты и повелась что ли, дурища?

— Сама ты дурища! Сто раз дурища из всех дурищ! — вскрикнула Янина в ответ, вскакивая с кровати, и выбежала вон из спальни Лены, напоследок хлопнув дверью. Катя только заметила незлобно:

— Чумка! Вот как прослухает баронесса наша стук, да фрау скажет. А та и рада будет нам небо в овчинку…

— Ты думаешь, это правда? — встревожилась Лена.

— Да кто его знает? У немчуры на все своя придумка. А мож, просто кто-то Янинке нашей под юбку залезть захотел. Дура, если дала. Даж коли домой отправят. В деревне с приплодом девке не сладко. Да еще немчик… Ладно бы, снасилу кто, как это бывает ноне. Но вот так… самой… Дура Янина.

— И все-таки?.. — настаивала Лена.

— Не бери в разум! Где ей того? В город с фрау ездит. На ферму за молоком — с поляком. Дак поляк под другую юбку хотел бы да не может. Слышь, про тебя же! По тебе сохнет же!

Лена подхватила подушку и стукнула шутливо Катю. Та в долгу не осталась, вырвала из рук подруги «оружие» и сама попыталась ударить Лену в ответ. Но ее противнице удалось увернуться от удара и соскочить с кровати. Так и бегали по комнате, хохоча от души — Катя с подушкой за Леной, уворачивающейся ловко от атак. В конце концов, сдалась Катерина — быстро выдохлась и повалилась на кровать, тяжело дыша.

— Маленькая, а якая шустрая, зараза! — без злобы в голосе проговорила она, и они снова рассмеялись. Едва ли не впервые так веселились от души с тех пор, как попали сюда, в Розенбург. Снова были беззаботными юными девушками, как прежде.

Теплая по-летнему осень быстро сменилась дождливой и холодной порой. Поникли цветы, пожухла и потемнела от влаги листва. Теперь, когда за окном стало прохладно, прогулки Лены с собаками прекратились — у нее не было ни ботинок, ни пальто, как у остальных девушек. Теперь она была заперта в четырех стенах и очень редко осмеливалась выходить из дома, закутавшись в вязаную шаль, подаренную Айке.