В висках стучало набатом, отдаваясь глухой, но сильной болью в затылке. Словно кто-то сдавливал его голову в тисках. Но не только поэтому хотелось встать из-за стола, презрев все нормы воспитания, и выйти вон, чтобы найти в кухне или в комнате для прислуги Катерину. Рихард еще не понимал, каким образом он будет разговаривать с русской, но отсчитывал минуты, когда наконец мама отложит в сторону салфетку, промокнув губы, что будет означать конец ужина. Но баронесса все медлила и медлила, и наконец он не выдержал — первым встал из-за стола под чуть удивленным взглядом матери.

— Не надо, — прервала баронесса его извинения, а потом тоже поднялась из-за стола и показала рукой в направлении соседней комнаты, где они обычно сидели после ужина и слушали музыку, играли в карты или просто разговаривали, наслаждаясь ароматным кофе и курением.

— У меня приступ мигрени, мама, — отказался Рихард. — Если позволишь, я уйду к себе отдохнуть.

— Не надо, — повторила баронесса уже настойчивее. — Мы оба знаем, что ты сейчас пойдешь искать русскую, а не к себе. Так вот — не надо этого делать. Если хочешь задать вопросы, задай их мне, а не русской. По крайней мере, я говорю на немецком. И ты поймешь меня без усилий с твоей стороны. И разумеется, без предубеждения.

Рихард заметил быстрый предупреждающий взгляд, который Биргит метнула в сторону баронессы, но та даже бровью не повела в ответ. Так и смотрела на сына, прямо в глаза.

— Ты знаешь, — медленно произнес он, пытаясь прочитать хотя бы что-то в непроницаемом взгляде матери. Она не казалась ни взволнованной, ни расстроенной. Привычная хладнокровность и собранность. Только позже, когда они перешли в соседнюю комнату для разговора наедине, он заметил, что у нее чуть дрожат пальцы, когда баронесса взяла в руки мундштук с сигаретой. И она никак не могла выбить огонь, потому Рихарду пришлось взять из ее пальцев зажигалку и помочь ей прикурить.

— Ты что-то вспомнил, когда увидел что-то в руке Катерины, верно? — спросила баронесса, откинувшись на спинку кресла. — Я видела твое лицо. Оно сказало мне без лишних слов, что ты вспомнил. И да, я знаю. Знаю обо всем! Или ты всерьез полагал, что сможешь долго скрывать то, что ты творишь? Я заметила еще на прошлое Рождество, что что-то изменилось в тебе, но я и подумать не могла, что это касается остовки!

— Мама, — произнес Рихард тихо и настойчиво, но она предпочла сделать вид, что не распознала ноток в его голосе. Он видел, что она с каждым словом начинает терять самообладание — по тому, как она глубоко затягивалась сигаретой, по обострившимся скулам, по дрожащим уголкам губ.

— Как ты мог опуститься до такого, Рихард? Как ты мог опозорить форму, которую ты носишь? Ты понимал, чем тебе грозит подобная связь? Или ты рассчитывал, что как «Соколу Гитлера» тебе позволено то, что не позволено остальным? Сейчас не сороковой год и даже не сорок второй. Никто не может быть уверен в том, что он в каком-то особом положении сейчас. Даже Геринг уже почти потерял свои позиции, а ведь он когда-то был объявлен преемником фюрера! Куда ты идешь? — прервала баронесса свою гневную речь чуть испуганно, заметив, что сын вдруг резко направился к двери. — Если ты думаешь, что эта русская тебе скажет хоть что-то, то ошибаешься.

— Ты приказала всем молчать, — произнес Рихард, поворачиваясь к матери. — И убрала ее фотокарточки и письма из коробки, верно?

— А ты думал, я позволю тебе вспомнить? — издала холодно-ироничный смешок баронесса. — Я бы все на свете отдала, лишь бы ты забыл все как страшный сон! Я думала, что это Адель. Ведь у всех фон Кестлин есть одна удивительная черта — мы однолюбы. Твой дядя Ханке так никогда не смог забыть эту мерзавку, свою невесту, которая бросила его, узнав, что он никогда не встанет на ноги. О, лучше б это была Адель в твоей голове! По крайней мере, в этой мишлинг есть часть арийской крови!

— Лучше бы мы не начинали этот бессмысленный разговор, мама! Спокойной ночи! — отрезал Рихард, снова поворачиваясь к двери.

В этот раз он твердо был уверен, что уйдет. В висках так и стучало, но теперь еще чаще и яростнее — от злости, которая вспыхнула в нем при словах матери. Она, видимо, ждала от него раскаяния или сожалений в том, что считала проступком. Только вот вряд ли Рихард мог дать ей это. Выслушивать мерзости в адрес Лены он был не намерен, но было бы отвратительно с его стороны сорваться на мать.

— Понимаешь ли ты, подо что подставлял себя, Ритци? — с горечью заговорила быстро ему в спину баронесса. — Ты хоть понимаешь, что было бы, если бы этому делу дали ход в гестапо? Ты сделал для нее поддельные документы и организовал переход в Швейцарию!

— Причем тут гестапо? — не мог не обернуться к матери и в этот раз Рихард, холодея.

— Причем тут гестапо? — переспросила баронесса. — Ты хоть знаешь, что эта русская была далеко не такой наивной, какой казалась? Это вы с Ханке видели в ней несчастную жертву, это вас она могла водить вокруг пальца, маленькая дрянь! Оказывается, она намеренно скрывалась здесь, в Германии, после того как была участницей покушения на одного из руководителей подразделения Главного управления политики Остминистерства.