— Ты сказала, что ее забрал офицер СС из Остминистерства из-за покушения в России. Но разве не гестапо должно заниматься таким делом? — прервал Рихард, разминая сигарету в труху. Растирая ее до мелкой крошки, чтобы вдохнуть резкий запах табака. Тот вдруг вернул его в кристально-чистое сознание, заставив молоты в голове умолкнуть, превратившись в тупую боль в затылке.

— Такие дела иногда становятся личными, — проговорила медленно и ровно баронесса. — Тогда государство остается в стороне. Как я поняла, сначала он хотел забрать ее себе через арбайтсамт. Но потом…

— Что — потом? — обернулся к матери Рихард, когда она замолчала. Он успел заметить легкую тень вины, которая мелькнула в ее взгляде, прежде чем она укрылась за привычной маской хладнокровия.

— Потом он передумал. Когда я заметила, что русских служанок стоит брать из трудового лагеря в дом. Они после работы в нем теряют свое азиатское упрямство и становятся ручными животными.

Их взгляды схлестнулись. Оба казались спокойными, но в каждом сейчас за деланным хладнокровием бушевали бури.

— Значит, он решил отправить ее в трудовой лагерь? — медленно произнес Рихард, чувствуя, как в нем снова просыпается волна ярости и отчаяния. Даже пришлось сжать кулаки с силой, чтобы не повысить голос на мать сейчас.

— На пару месяцев, пока будет в Остланде, куда он должен был уехать по делам рейхсминистерства, — ответила баронесса, раскрывая карты. А потом добавила быстро: — Оставь это, Ритци. Господь отвел от тебя большую беду. Он дал тебе шанс начать все сначала. У тебя будет новая должность в Главном штабе. Новая карьера, новые знакомства… Послушай меня, мой дорогой, — она положила ладонь на его щеку. Один из перстней при этом чуть царапнул его кожу, но Рихард даже бровью не повел. — Тебе сейчас больно и горько. Ты чувствуешь себя преданным и мной, и этой русской дрянью. Но однажды ты поймешь, что я поступила правильно. Я не подозревала, насколько твоя любовь глубока, когда решила убрать эту русскую из дома. У всех бывают интрижки. Иногда даже тянет на такую экзотику. Ш-ш-ш, дослушай меня, — удержала баронесса сына ладонью, когда он дернулся от нее при последних словах. — Я понимаю, что у тебя это было не так. Я не знала тогда, насколько глубоко она проникла отравой в твое сердце. А потом я прочитала твои письма к ней… Мой милый мальчик, я бы хотела сама как женщина быть настолько любимой мужчиной, как ты любил ее. Я плакала над твоими письмами, зная, насколько бессмысленно это чувство и насколько оно незаслуженно. И я сожалею иногда о том, что сделала, мой дорогой. Но повторила ли бы я все снова? Отдала бы ее этому оберштурмбаннфюреру? Да, Рихард, отдала бы. Потому что это мой долг как гражданки рейха и как матери. А еще, потому что эта русская — ржавчина, которая уничтожила бы твою жизнь. Вот она, правда, Ритци. И когда-нибудь ты поймешь это…

После этого разговора Рихард забрал собак из вольера и ушел к озеру, где неожиданно для самого себя вдруг полез в обжигающе холодную воду. Ни Артиг, ни Вейх не рискнули последовать за хозяином, едва почувствовали лапами прохладу озера, и он в полном одиночестве поплыл прочь от берега широкими гребками. И сам не понимал, зачем он полез сюда, в этот холод, пронизывающий до самых костей — то ли хотел остудить шум крови, по-прежнему бушующей в венах, то ли подхватить воспаление легких, чтобы окончательно добить свой организм.

Ему было почти физически больно находиться здесь, в Розенбурге, как Рихард понял, едва выбрался на берег и упал, дрожа, на землю. Теперь, когда он узнал об участии Лены в той истории со шпионами томми, калейдоскоп прошлого вдруг пришел в движение и показал очередную картинку. Непохожую на те, что были прежде.

Твой рейх — мой враг, Рихард! Он мой враг, как и каждый нацист! … У нас каждого своя война, и каждый из нас сражается любыми средствами. Я сделала все, что могла, ради своей страны…

Мама не обманула. Когда Рихард вернулся с прогулки, мокрый и дрожащий то ли от сентябрьского холода, то ли от смеси эмоций, которые терзали его, он нашел в своей комнате стопку фотокарточек и письма, которые когда-то писала ему Лена на фронт. Он прочитал каждое из них, пытаясь понять, что скрывается за этими строками, написанными ровным детским почерком с редкими грамматическими ошибками. Он просмотрел все фотокарточки, сделанные в последние дни весеннего отпуска, вглядываясь в каждую деталь, чтобы угадать фальшь во взгляде или жестах. Память обманывала Рихарда и тогда, когда показывала ему образ Ленхен, каким он увидел ее мысленно. На фотокарточках ее волосы были намного короче, чем он помнил. Но она была красива той самой красотой, от которой не хотелось отрывать взгляда.

Его лесная фея…

А потом Рихард вдруг понял, что ему все равно — обманывала ли его Ленхен или нет. Потому что он хочет верить в каждое написанное слово и каждой счастливой улыбке на фотокарточке. Если она притворялась — пусть. Зато рядом с Ленхен он ощущал то, что не чувствовал ни с кем прежде, и он был уверен — вряд ли почувствует в будущем. И как Рихард читал в своих письмах, которые написал Лене из Африки и с Сицилии, он чувствовал то же самое и до аварии. Для него ничего не изменилось. И именно эта любовь помогла ему выжить в тех невероятных условиях, когда он истекал кровью в надувной лодке в бескрайних просторах Средиземного моря.

«…Я знаю от дяди Ханке, что ты все еще в Розенбурге. Я не могу понять — глупость ли это с твоей стороны оставаться в Тюрингии, простое упрямство, которым ты полна без остатка, или …. Если ты хочешь доказать мне что-то, как сказала, тогда, в парке, то ты добилась своего. Я не могу принять того, что ты сделала, это правда. Это словно открытая рана, которая не желает затягиваться. И быть может, даже останется шрам на этом месте, который будет иногда напоминать о предательстве. Но как только я думаю о том, что никогда не увижу тебя больше, эта рана становится просто пустяковой царапиной в сравнении с той, что будет, если ты уйдешь из моей жизни…»