А потом разговоры всегда сводились к Фалько. Лена всегда с интересом слушала о том, как тот рос. О том, каким он был хулиганом, наводя грозу на сады соседей-бауэров. Как взбунтовался против домашнего обучения, и как потом сбегал из частной школы домой или устраивал бунты против чрезмерной строгости учителей. В конце концов, баронесса и Иоганн сдались, и мальчик был переведен в публичную гимназию в Берлине. О том, как он мечтал о небе, желая для себя таких же боевых приключений, какие были у его дяди. Как мастерил вместе с дядей модели аэропланов и запускал их на дальнем лугу, а в пятнадцать лет совершил свой первый полет на планере.

Правда, смотреть фотокарточки дальше этого события Лене не очень хотелось. Ей нравилось смотреть на детское лицо с большими широко распахнутыми глазенками. Она была готова смотреть на мальчика, который вырос в высокого и худого подростка с длинными ногами. Но когда этот мальчик вступил в ряды Гитлерюгенда, очарование испарилось без следа при первом же взгляде на ненавистный Лене символ на повязке рукава юного фон Ренбека. А когда рассказ перешел к тому времени, когда возмужавший Фалько вступил в ряды новообразованного люфтваффе, Лена не смогла больше слушать Иоганна. Сослалась на поручение Биргит и попросилась уйти.

Проницательный немец не стал настаивать. И больше не заговаривал о племяннике с Леной, за что она ему была благодарна. Теперь предметом их бесед стала история, в которой Иоганн прекрасно разбирался, и содержимое книг, которые иногда Лена по его просьбе читала ему вслух. Именно от него Лена с удивлением, к примеру, узнала, что в Германии нет больше титулов, как и в ее родной стране, а Биргит и остальные зовут госпожу фон Ренбек баронессой просто по привычке.

— Значит, ваш племянник уже не барон?

— Нет, он барон, конечно, но… Теперь все немного по-другому. Пусть он не может использовать титул барона, но в имени все равно остается намек на его благородную кровь. Благодаря слову «фрайгерр». Рихард фрайгерр фон Ренбек. Таким образом подсластили пилюлю для знатных родов Германии. Интересно звучит, верно?

— Его зовут Рихард? — не удержалась от вопроса Лена.

— Да, его первое имя Рихард, а что?

— Я думала, его зовут Фалько.

— Нет, — рассмеялся мягко Иоганн. — Фалько — это его домашнее прозвище. «Сокол». Я его звал так, когда он был совсем малышом. Так и повелось. Аннегрит очень не любит это прозвище, так что оно у нас используется втайне. Не выдашь нашу тайну?

— Не выдам, — улыбнулась уголками губ Лена в ответ на его дурашливо-заговорщицкий тон. Ей все больше и больше нравился этот немец, помимо собственной воли. Он говорил открыто обо всем, что думал, и его не смущала никаким образом ее национальность и тот факт, что она была комсомолкой.

— Людям всегда нужно во что-то верить, Воробушек, — рассуждал Иоганн, когда они вместе кормили лебедей на озере в парке. — У вашего народа отняли религию и вместо нее предложили почти те же самые идеалы, но под другим соусом. Идеалы остались те же, по сути — будь честным, смелым, рассудительным, справедливым… Ты не согласна?

Лена только пожимала плечами в ответ. Ее до сих пор настораживала эта симпатия к ней со стороны Иоганна, и она постоянно ждала подвоха. Что скрывается за этим дружелюбием? Какой подвох? Может, он специально выведывает что-то у нее, чтобы после сдать в гестапо, которым так часто грозила русским Биргит? Йенс тоже был добр к ней, но без раздумья предал ее, когда ей так нужна была помощь. Поэтому она предпочитала не верить никому из немцев. Даже десятилетнему Руди, который часто приходил к собачьему вольеру и помогал ей выгуливать собак.

В конце второй недели июня Руди принес первую почту для работниц Розенбурга из оккупированных земель. Для всех, кроме Лены. Ведь Биргит так и не дала разрешения отправить письмо домой, в Минск, как ни упрашивала ее та. Лена могла бы попросить Иоганна позволить ей отправить почту домой. И она была уверена, что немец бы принудил экономку снять свой запрет. Но это заставило бы Биргит еще больше возненавидеть Лену, поэтому она благоразумно молчала, надеясь, что в конце лета ей все же удастся связаться с мамой.

Видеть радость Катерины и Янины, их счастливые слезы при весточках из дома было и радостно, и горько одновременно. Знать бы, как там мама в оккупированном Минске, что она знает ли хоть что-то о неожиданном исчезновении дочери или думает, что она уже давно пропала в подвале гестапо или в солдатском борделе. Да хотя бы получить одну строчку на открытке, что она жива — и этого было бы достаточно для Лены.

— Мне жаль, что ты не получила письма из дома, — попытался утешить ее Руди, когда они позднее остались наедине у вольера с Вейхом и Артигом. Он сунул руку в карман шорт и достал слегка помятую открытку. — Я купил тебе красивую почтовую карточку, Лена. Самую красивую. Потом ты пошлешь ее маме, хорошо?