– Это вы Праздник урожая отметили? – с подозрением спросили стражники едва сдерживая смех, когда перед ними проносили на руках их начальника, тот корчился от боли.

Трудно было поверить, как эти плешивые, бородатые и пузатые работяги могли испугаться стаи волков. Средь бела дня волки никогда не нападали, а уж тем более, когда народ собирается вместе работать и веселиться в праздник.

Под вечер на всякий случай в лес был отправлен дозор, но он вернулся ни с чем – ни волков, ни даже их следов не обнаружили.

И наступила ночь, черная и промозглая. Началась она с выкриков ремесленников, что не успели на ярмарке распродать товар, объезда патруля, снаряженного бургомистром для установления спокойствия, шарканья сапогами по брусчатке древнего по годам торговца смолой для факелов.

А закончилась послепраздничная ночь пеплом, черным пеплом, что лег на крыши домов, дороги и мостовые, и даже на спины свиней и гусей, что ночевали во дворах под открытым небом. А последний алхимик давно умер, секреты свои никому не передал – детей, да и подмастерьев у него не было.

…Другим днем, прямо из церкви Отец Марк направился к заброшенному особняку. Он решил изменить свой привычный распорядок, когда после проповеди, оставался играть на органе или посещал хворых и убогих. Бабки-травницы за воротами долго провожали его глазами.

Стоял ветреный день. Кашель усилился. Одежда липла к телу от встречных потоков, и идти было тяжелее, чем обычно. На выходе из города стражники почему-то все высыпали гурьбой перед воротами и предупредили его о волках. Они были встревожены – он отделался шуткой, улыбнулся, махнул им рукой и быстро спустился на тропу. Он шел и слушал музыку. В его голове все звучали звуки органа.

…Дверь была наглухо заколочена гвоздями, по пути он свернул к себе и захватил мешок с заготовленными топором и щипцами. Попытки отогнуть доски ничего не принесли, выдирать гвозди тоже не получилось – только ранил руки. Он утер со лба пот, и принялся прорубать отверстие, достаточное, чтобы проникнуть в коридор. Топор вяз в крепких березовых досках, еще мешал кашель, но это не могло сбить священника с намеченной цели. Он рубил с плеча – по щепе отвоевывая для себя проход в дом. Когда открылся коридор, с его стен и потолка пластами свалились штукатурка и лепнина, подняв облака пыли. Пришлось вдоль стены обходить образовавшуюся гору мусора.

По огромному, пустому, выложенному камнем коридору он шел, прислушиваясь к хрустящим под сапогами пластам гипса, за которыми слышались другие звуки непонятного происхождения… Барельефы… кажется в этом доме раньше были барельефы. Это они обвалились своей огромной массой, едва не засыпав его. Невесть откуда, взлетела птица, тяжело взмахивая крыльями, низко пролетела по коридору и скрылась в темных комнатах. Он уверенно открывал разные двери – входил – рассматривал обветшалое убранство. Расположение комнат здесь не отличалось от того, что было в его доме. Все три лесных дома: его, умершей старухи и этот – имели полное сходство по своей архитектуре, за исключением… Да! Барельефы были только здесь! Они остались в доме, а люди – нет. Они выжили людей.

Двойные двери нижнего зала почему-то также оказались заколочены, но поддались легче. Не выпуская топор из рук, викарий вошел под высокие своды. Его встретили белеющие ионические колонны с обвалившимися капителями пилястр и запах, как из подземелья.

Зал стоял в торжественной полутьме, и скорее напоминал склеп, где вместо гробниц уснули принадлежности интерьера. Та утварь, что предстала глазам, была покрыта толстым беловатым слоем пыли, который оказался не в силах одолеть лишь трещины на каминной доске. Старые вещи как угрюмые обитатели моря, залегли на дно и лениво поглядывали на гостя, забредшего в их спящее царство. Отец Марк, опасаясь нарушить их покой, медленно передвигался между ними; изредка шевелились его губы, будто сами по себе. Он прочитывал на вещах отголоски своих мыслей, забытых мыслей на забытых вещах. Он опустился на колени и поводил головой из стороны в сторону, упрашивая себя о чем-то. Он стоял перед расставленными на доске фигурами индийских шахмат из белой кости; оживленно, на низких тонах, заводил с ними разговор; протирал их носовым платком, за что-то извиняясь. И заблестели холодным блеском изящные воины-пешки, неприступные башни-ладьи, гордые слоны и кони, надменные ферзь и король.

…Из сваленного в углу хлама он извлек прутик из орешника, почерневший, но сохранивший таинственную надпись на латыни. Стоило слегка потереть поверхность пальцами – надпись стала более неразборчивой. Держа прутик в руках, хотелось им взмахнуть и не спеша повести философскую беседу у камина о минувших и предстоящих событиях, с акцентом на причинах событий. Священник отрешенно смотрел перед собой, что-то припоминая. Скорее всего это вызвало волнение в доме тех незримых сил, что без сомнения здесь существовали. По комнатам будто хлынули волны, несущие грохот обломков, вызванный штормом и надменные глаза исчадий ада уставились на пришельца.

Нервный импульс прожег спину священника, струя кипятка показалась бы ему сейчас не такой горячей. Подобие жалкой тени встрепенулось на стене и исчезло. Он ощутил колкий взгляд, обернулся и прокричал, расставив в стороны руки:

– Ты зовешь меня!? Да!?

В ответ он услышал тишину, нарушаемую то женскими всхлипами, то стуком водяных капель с потолков, то звуками бьющейся при падении с потолка штукатурки.

– Ты забрала Олину! – и после этого крика он сбавил тональность голоса, будто та, к которой он обращался, вошла в этот зал. – Ты. Загубила Суло. Наслала на меня беспутных людей! Нет! Ты не умирала! Смерть для тебя – это слишком просто. Зачем ведьме смерть, когда ее можно инсценировать? Ведьмы не умирают, они стучат в окна и двери христиан, и просятся на ночлег, они насылают порчу. Они бесятся. Тебе знакомо это?