– Товарищи, сегодня мы не играем, сегодня наши актеры в бане моются; милости прошу: двери нашего театра для вас открыты - сцена и зрительный зал свободны. Прошу пожаловать!

Жаждущие найти истину в искусстве широкой шумной лавиной катились по вечерней Тверской, чтобы заполнить партер, ложи и ярусы.

Если очередной диспут был платным, сплошь и рядом эскадрон конной милиции опоясывал общественное здание. Товарищи с увесистыми наганами становились на места билетерш, смытых разбушевавшимися человеческими волнами.

О таких буйных диспутах, к примеру, как "Разгром "Левого фронта", вероятно, современники до сих пор не без увлечения рассказывают своим дисциплинированным внукам.

В Колонный зал на "Разгром" Всеволод Мейерхольд, назвавший себя "мастером", привел не только актеров, актрис, музыкантов, художников, но и весь подсобный персонал, включая товарищей, стоявших у вешалок.

Следует заметить, что в те годы эти товарищи относились к своему театру несравненно горячей и преданней, чем относятся теперь премьеры и премьерши с самыми высокими званьями.

К Колонному залу мейерхольдовцы подошли стройными рядами. Впереди сам мастер чеканил мостовую выверенным командорским шагом. Вероятно, так маршировали при императоре Павле. В затылок за Мейерхольдом шел "знаменосец" - вихрастый художник богатырского сложения. Имя его не сохранилось в истории. Он величаво нес длинный шест, к которому были прибиты ярко-красные лыжные штаны, красиво развевающиеся в воздухе.

У всей этой армии "Левого фронта" никаких билетов, разумеется, не было. Колонный был взят яростным приступом. На это ушло минут двадцать. Мы были вынуждены начать с опозданием. Когда я появился на трибуне, вихрастый знаменосец по знаку мастера высоко поднял шест. Красные штаны зазмеились под хрустальной люстрой.

– Держись, Толя, начинается, - сказал Шершеневич.

В ту же минуту затрубил рог, затрещали трещотки, завыли сирены, задребезжали свистки.

Мне пришлось с равнодушным видом, заложив ногу на ногу, сесть на стул возле трибуны.

Публика была в восторге. Скандал ее устраивал значительно больше, чем наши сокрушительные речи.

Так проходил весь диспут. Я вставал и присаживался, вставал и присаживался. Есенин, засунув четыре пальца в рот, пытался пересвистать примерно две тысячи человек. Шершеневич философски выпускал изо рта дым классическими кольцами, а Рюрик Ивнев лорнировал переполненные хоры и партер.

Я не мог не улыбнуться, вспомнив его четверостишие, модное накануне революции:

Я выхожу из вагона

И лорнирую неизвестную местность.

А со мной - всегдашняя бонна

Моя будущая известность.

Докурив папиросу, Шершеневич кисло сказал:

– "Разгром" не состоялся.

Нашего блестящего Цицерона это слегка огорчило. Надо было утешить его.

– Не горюй, Дима. Мы сразу объявим второй диспут. В Большом зале консерватории.

– Правильно. Другого выхода нет.

На этот раз на афишах стояло: "Мы - ЕГО!" (то есть Мейерхольда).

Мелкой рысцой на доисторическом извозчике подъехал мастер к зданию на Никитской. Рядом с ним гордо сидела Зинаида Райх. Брошенная Есениным, она стала женой вождя "Левого фронта", который в спешном порядке делал из этой скромной совслужащей знаменитую актрису.

– А где же свистуны?
– удивленно спросил я у нашего администратора.
– Где левая армия под красными штанами?

– Сегодня у него в театре идет спектакль. Занята почти вся труппа, - со счастливым видом отвечал степенный администратор.
– Нам повезло, Анатолий Борисович.

– Великолепно!

Бедный Мейерхольд левой рукой прикрывал от ветра перевязанную щеку, а правой отстегивал облезлую полость.

– У Всеволода Эмильевича флюс. Очень болят зубы, - грустно сообщил мне угодливо-вертлявый рецензентик из мейерхольдовского лагеря.

– Вот так камуфлет! Ну как же его драконить? Такого несчастного с флюсом?

Шершеневич, как Анатэма в МХАТе, вскинул правую бровь:

– Очередной балаган, Толя. Головой ручаюсь, никакого флюса у него нет. А вот актер он все-таки замечательный!

Администратор кивнул:

– На жалость берет. Не столько вас, друзья мои, сколько публику. Расчет тонкий, психологический.

Купив билеты у перекупщика, Мейерхольд расслабленной походкой больного старика вошел в зал, тяжело опираясь на руку Зинаиды Райх.

– А ну-ка, Боря, - сказал я своему приятелю Глубоковскому, - сорви ненароком черную тряпицу с его физиономии.

– Есть!

И через несколько минут он уже победоносно ею помахивал.

Само собой, никакого флюса у Мейерхольда и в помине не было.