Когда, встревоженный солнечным жучком, крадущимся мимо по щеке, я открыл глаза, то увидел фронтмена «Времени нет» Олеся Крепкого, и у меня возникло ощущение, что напротив — двоюродный дядюшка, на лицо которого ты чаще попадаешь в запыленных фотоальбомах, чем видишь. вживую.

Крепкий сидел на раскладном стульчике — кто-то назовет его рыболовным, но мне ближе по душе определение «режиссерский». Расставив ноги и сжимая в руке моток черного кабеля, он смотрел на меня с каким-то нездоровым интересом. Возможно, музыкант удивлялся наглости незнакомца, пробравшегося на закрытый до концерта стадион и развалившийся неподалеку от места, где монтировали сцену. Впрочем, мне было безразлично его удивление.

Я встал на локоть, и крепкий кивнул мне здороваясь. Я кивнул в ответ.

Сцена шумела десятком голосов, кто-то тянул тяжелый ящик. Колонка, на которой сидел Орест, была пуста. Встав, я обнаружил только его самокат, оставленный под сценой.

— Он неплохо вас научил, — оказывается, Крепкий видел, как я усваивал новый вид транспорта.

Был определенный налет неестественности в том, что музыкант, которого ты знаешь в одностороннем порядке много лет, вдруг приобретает плоть и кровь и пытается начать разговор с тобой. Ноги гудели, и я присел на ящик с инструментами, оставленный на беговой дорожке.

— Взрослые думают, что они обучают детей. На самом деле все наоборот, — крепкий, похоже, надел плащ Маленького принца. — Вы так не считаете?

Ему явно хотелось общения, а у меня не было причин для невежливости.

— Я не так часто имел дело с детьми. Не то чтобы я их умышленно избегал — так уж сложилось, что среди моих близких друзей нет семейных людей, да и сам я семьи не завел, — я сказал чистую правду: мои друзья, узнав радость отцовства, перестали быть близкими, а Артур был холост. — Как вышло, что вы знакомы с Орестом? — я воспользовался возможностью задать вопрос, зародившийся у ворот стадиона.

— Нас познакомила удивительная женщина, — крепкий закатил глаза. Наверное, он выглядит так, когда создает свои лучшие песни. — Это произошло всего три дня назад, но кажется, что прошел год. Безумный был день, я уже и не пытаюсь понять, как оно все получилось. А завершился он здесь на стадионе. Всего этого еще не было, — крепкий провел ладонью и стер сцену, оставив голое поле, — Зуб взобрался на деревянный поддон и играл нам на гитаре. Была уже почти ночь… нам пришлось украсть его из приюта… Не спрашивайте, как это произошло, — я же говорю, день был сумасшедший. А потом гитару взял я и сыграл новую песню, написанную в тот же вечер, представляете? Но если бы мне предложили, чтобы Хендрикс спустился с небес на один день, чтобы научить меня играть левой рукой и дать совместный концерт, я бы не променял того волшебного часа в день с Джими.

Я смутился, словно застал Крепкого в интимный момент, когда в мужчине просматривает то сокровенное, что его можно доверить только близкому другу за третьей кружкой пива. Не желая увидеть признаков покаяния, которое часто следует за внезапным признанием, я опустил голову, будто воспоминания музыканта пробудили во мне собственные.

Красная дорожка казалась мягкой, как сыр, хотелось нажать рукой и проверить, не останется ли след.

— Вы имеете отношение к музыке? — вопрос Крепкого прозвучал неожиданно, и я сначала растерялся.

— Я адвокат по уголовным делам.

Крепкий уже не закатывал глаз. Он был удивлен — будто такой человек, как я, не мог заниматься уголовными преступлениями.

Я решил завершить этот странный разговор, отряхнул холош и встал. Крепкий потер шею.

— Я видел это выражение лица сотни раз. Когда человек смотрит на меня и, не узнав во мне музыканта, пытается вспомнить, откуда мы знакомы. Теперь и на меня пала эта казнь. Совершенно глупое ощущение: будто ты придумал мотив и не можешь понять — не слышал ли ты его вчера по радио. Мы встречались с вами раньше? Смотрю на вас и кажется, что мы сто лет знакомы. Может, виделись в эту среду? Она прошла для меня будто в каком-то тумане, что-то помню с этого дня, что-то — нет, так что не удивлюсь, если мы где-то пересеклись именно тогда.

Я не стал вдаваться в детали, по какой причине я никак не мог увидеть в среду ни его, ни какого-либо другого.

— Я бы не забыл, если бы однажды мне представился случай познакомиться с Олесем Мицным. Не переживайте, авторские права здесь не нарушены — мотив ваш.

У Крепкого зазвонил телефон, и я решил, что наступил удобный момент уйти. Кивнул ему напоследок и направился к сцене. Но не так получилось, как думалось. Крепкий сбросил вызов и, играя по кабелю, последовал за мной.

Сцену уже установили. Казалось, ничто не требовало вмешательства рабочих в спецовках, однако те продолжали шнырять туда-сюда с таинственным видом. Один из них остановился у правого края сцены, заметив разрезанный трепевший на ветру кусок желтой клеенки. С пол минуты мужчина смотрел на него, а потом, пожав плечами, ушел.

Орест развлекался у ударной установки — барабанщик группы вручил ему палочку и учил крутить ее среди пальцев. Мальчишке не удавалось сделать полный круг — палочка неизменно летела в сторону, и он заливался смехом каждый раз, когда схватывал ее на лету. Ради этого смеха можно было учить Ореста столько времени, сколько он сам захочет.

Вдруг я вспомнил друзей, которых из-за болезни оставил в прошлом. Как непринужденно им удавалось перепрыгнуть в разговоре с обсуждения фильмов в споры о том, когда уже можно выдавать детям карманные деньги. «Старик, знаешь, какой сильнейший наркотик в жизни? — спросил однажды меня, обняв за шею, и сразу же ответил: — Детская любовь. Ребенок — это твой личный дилер, вводящий дозу в твою кровь объятиями, поцелуем в щеку или просто смехом. И ты готов простить ей бессонные ночи, беспорядок в квартире и сожженную нервную систему, лишь бы слышать ее сопение в кроватке, только бы вдыхать запах ее волос».