Зеленые стены с облупленной краской, запах хлорки из туалета, пронзительный школьный звонок, от которого хочется заслонить ладонями уши, вечную мозоль на указательном пальце, склеенные макароны на обед… Попав в семью, я пытался забыть все, что было до нее — и хорошее и плохое. Память была ко мне хороша, и я смог присыпать горькие воспоминания тальком времени, иногда обнажая приятные. Только об одном мне не удавалось забыть — о ночах, когда ты обнимаешь подушку и, слушая ровное сопение ребят и скрип кроватей, понимаешь, что ты на этом свете сам.

Будь у меня сын, первые годы он бы спал рядом с нами, в постели родителей, чтобы при первом же приступе одиночества мог спрятаться в маминых волосах, найти в темноте теплую руку отца.

После стадиона мы перекусили в ресторане, на летней террасе, где висят вазоны с фиалками и запрограммированный распылитель рассеивает над посетителями водяную пыльцу.

Орест копался в своем дневнике, а затем отложил его в сторону.

— Я не нашел стихотворения, которым мог бы благодарить вас за это утро, но у меня есть лучший подарок.

— Друг, — возразил я, — ты уже сделал мне подарок, просто не понимаешь этого.

Орест упрямо покачал головой.

— Просто знайте: однажды я помогу трем людям, когда они в этом будут нуждаться. Передам дальше добро, которое вы сделали для меня. Это и будет моей благодарностью.

Орест показал мне три пальца — и начал ладонью ловить водяную пыльцу.

Может, это и есть мое наследие, подумал я тогда: три добрых дела Ореста, что переживут меня. И неизвестно, если такая благодарность будет продолжена, каждый из этих троих поможет еще трем, а те — еще трем. И семена, посаженные сегодня, станут целым лесом.

Тут я решил отвезти Ореста домой. Хотя разве можно назвать это место его домом?

Убежище, вынырнувшее из-за сосен, показалось мне знакомым, хотя я ни разу в нем не бывал и он ничем не напоминал тот, в котором жил я. Здесь наверняка не было облупленных стен, а поданные на обед макароны поливали растопленным маслом. Но когда выключался свет, то так же, как и много лет назад, в другом приюте другого города, ребята оказывались сами на маленьком плоту в бескрайнем океане.

Они еще не знали, что можно прожить всю жизнь, дойти до ее края, но так и остаться тем ребенком, которому приходится обнимать подушку в темноте, потому что она знает, что одинока в этом мире.

Фасад из голубого стекла, цветные буквы над входом, флюгер — петушок над башенкой, полицейский автомобиль в конце аллеи и ставшая на цыпочках, увидев такси. Одна ее ладонь прижата к груди, вторая перебирает кончик перетянутых резинкой волос.

— Инара, — выдохнул Орест.

Мог бы и не говорить. Я узнал бы этот силуэт, прожив еще пятнадцать лет. Девушка, которая перестала отвечать на мои письма.

Не дождавшись, пока такси окончательно остановится, Орест выскочил из машины и бросился к Инаре, оставив дверцу открытой. Я не представлял, откуда они были знакомы, но вот она двинулась ему навстречу, обняла, потом присела на корточки и начала торопливо расспрашивать — ни малейшего сомнения, мальчишка был ей близок. Это Ореста она ждала крыльца, и тревога все еще змеилась морщинами по ее лбу.

Таксист красноречиво перевел взгляд с меня на открытую дверцу. У меня был шанс хлопнуть ими, назвать новый адрес и помчаться прочь, забрав с собой образ рыжеволосой женщины, которая положила руки на плечи ребенка. Инара еще не увидела меня внутри машины. Я еще мог избежать ее безразличного взгляда. И я упустил момент.

Орест кивнул в такси. Инара вонзила в машину взгляд как гарпун — чтобы уже не выпустить. На грохот двигателя на крыльцо вышли несколько взрослых. Среди них двое полицейских. Орест отправил мне прощальный взмах и угрюмо поплелся к ним, а Инара вскочила на уровне. Суженные глаза, сжатые кулаки — в ней закипала буря.

Теперь бежать было поздно. Я попросил таксиста подождать и вышел. Ступил пару шагов в ее сторону, но дальше идти не смог — остолбенел у бампера с наклейкой таксопарка.

Не знаю, чего я ожидал. Что Инара застынет или хотя бы споткнется, увидев, кто перед ней? Что морщины на ее лбу исчезнут, а глаза разольются озерами? Что она скажет «Привет» прежде чем дать мне пощечину?

Но пощечина и стала приветствием, а первыми ее словами, которые я услышал за последние пятнадцать лет, вопрос «Как ты мог?!»

От неожиданности я отступил и схватился за щеку. Я представлял нашу встречу по-разному, проигрывал в голове сотни сценариев: от вечернего свидания на Мушли в Мариинском парке до слезного прощания у постели умирающего, но такого представить не мог.

— Как ты мог?! — повторяла она.

— Инаро… — я мог сказать только это.

Таксист решил, что не хочет быть участником этой неприятной сцены, завел двигатель и дал драла.

— Мы ищем его несколько часов! А вы просто убежали? Мы подняли на уши всю больницу, обыскали все вокруг. Мальчик сбежал, взяв вещи, телефон выключил…