— Концерты, кино и — ни одной напечатанной строки! — сказал я. — Слушай, может, попробовать предложить что-то в «Юность»? Там вполне вменяемые люди в отделе поэзии…

— Да никогда! — внезапно вспылил он, и в голосе его взорвалась, словно комом в нем стоящая ярость. — Никогда и никто меня печатать не будет, запомни! За меня хлопотали! — он провел ладонью по лицу, остывая. — И Евтушенко, и Вознесенский, и даже Вася Аксенов…

— Да не верю я им, — сказал я. — И в их хлопоты тоже. Они прежде всего сами собой заняты. Я давно убедился: все наши друзья из творческой интеллигенции — друзья до той поры, пока им это ничего не стоит. Надо лично прийти к Полевому, поговорить…

— Все! — отмахнулся он. — Пустое! Не хотят — не надо! Пусть сами приходят!

На его выкрик в дверь просунулась чья-то физиономия, но, уяснив, что с благодетелем все благополучно, тут же и исчезла.

— Слышимость в квартире хорошая? — поинтересовался я.

— Думаю, более чем, — усмехнулся он.

— Кстати, о слышимости, — продолжил я. — Стены в домах наших правителей, как ты понимаешь, не в один кирпич. Я к чему? В твоей песне «Меня к себе зовут большие люди», некто большой начальник включает магнитофон, а далее следует текст: «тихонько, чтоб не слышали соседи, он взял, да и нажал на кнопку пуск». И при чем здесь «тихонько»? Когда стены толщиной в метр? Да еще «тихонько нажал кнопку»! Небрежности допускаем, Владимир Семенович!

— М-да? И как же, по-твоему, надо?

— Я бы сделал так: «Убавив громкость от ушей соседей, он взял, да и нажал на кнопку пуск».

— Ха! — качнул он головой. — Твой Литинститут на тебя положительно влияет. Какой из тебя писатель выйдет, посмотрим, но редактор получится, тут не сомневаюсь. Точно подметил. И придумал хорошо… — он помолчал, поморщившись в раздумье. Потом махнул рукой. — А, все равно уже все в народ ушло… — посмотрел на меня испытующе. — Какие еще замечания?

— Финал «Побега на рывок» просто никакой, — осмелев, продолжил я. — Нет закольцованности, а песня сюжетная… Ну, бежал зэк из лагеря, повязали его и заперли в камеру. И сидит он там, рассуждая, что надо сыпать соль на раны, чтобы помнить, как они болят. Какая соль, какие раны? Идея-то песни: вечное устремление человека к свободе, несмотря на смертельный риск… Может, в заточении, его, искалеченного, беспомощного, все равно неотступно гложет мысль о новом побеге? И, навскидку, стоит закончить так: «Все взято в трубы, перекрыты краны, а за решеткой — только черный снег. И лишь одна свербит на сердце рана: когда уйду я в новый свой побег?»

— Ну, как-то… — он покрутил в воздухе кистью руки. — Не очень, но мысль твою понял. Интересно. — в глазах его блеснуло оживление. — Андрей, нам надо чаще общаться. Ты стал взрослым мужиком, и с тобой есть, о чем говорить… Ты звони, ты не стесняйся, дай почитать роман, что пишешь…

— Мне еще год нужен до завершения.

— Хотя бы отрывки. Любопытно. — помолчал, прислонившись спиной к холодильнику. — Как семейство твое?

На данном жизненном отрезке мои отношения с женой претерпевали серьезный разлад, подумывалось о разводе, о чем я удрученно ему и поведал.

В этот момент из гостиной донеслась отчетливая громогласная фраза с оттенком скабрезности, а вслед за ней прозвучал комментарием визгливый женский смех.

— Разведешься, — брезгливо обернувшись на смех, произнес он. — И что? Ты хочешь получить вот это?.. — он ткнул большим пальцем за свое плечо, в глубину квартиры, где обреталась честная компашка. И как-то сгорбился, поскучнев лицом. Он понимал истинную цену своего окружения… Но уже не мог его отвергнуть, как и ту болезнь, что уже завладела им.

Я уяснил это позже.

— Кризис в отношениях доказывает их искренность. И необходимость! — заключил он, провожая меня к двери. — Будь мудрее…

У меня хватило ума избежать развода, но не хватило времени закончить роман, чтобы дать ему рукопись на прочтение, о чем я мечтал, у нас больше не было встреч, в чем я виню себя и только себя. И я помню, как раскрыл газету с его некрологом и — замер, словно получил удар под дых, и долго не мог отделаться от чувства глубочайшей обреченной пустоты, нахлынувшей на меня в осознании его ухода и незавершенности всего, что нас связывало. Меня словно обокрала судьба!

На прощание, уже в коридорчике возле лифта, я поведал ему анекдотец: мол, в ХХI-м веке на уроке учитель спрашивает ученика: «Кто такой Брежнев?» Ученик отвечает: «Мелкий политический деятель эпохи Высоцкого и Солженицына».

Он усмехнулся устало и снисходительно: слышал, не пори, дескать, чушь…

Время подкорректировало эту шуточку. Эпоху все-таки олицетворял фалерист, автолюбитель и, одновременно, молодой писатель-мемуарист Брежнев, и именно благодаря его либерализму зазвучали имена тех оппонентов его эпохи, кого Сталин бы растер в пыль в самом начале их творчества. Но хотя и катил в предполагаемое светлое будущее Леня Брежнев на паровозе, сконструированным и отлаженным вождем народов, в вагонах состава уже играла другая музыка, контролеры утрачивали неподкупность и суровость, веяли в форточки свежие сквозняки, а пассажиры начинали сомневаться в правильности маршрута. И требовали не морковный чай, а непременно индийский. Ибо сколько ни корми человека пресной идеологической лапшой с подливой коммунистической морали, ему все равно грезится румяный антрекот… И если этот антрекот для вождя и соратников — ежедневная данность, то чем мы хуже?

Я разделяю уверенность Николая Леонова в том, что пала коммунистическая идея под напором сугубо материального фактора. Из сталинской нищеты мы переместились в нищету брежневскую, что была посытнее, но понимание ущербности своего существования в нищете, пришло в сознание всех. Как и оценка лживости лозунга о всеобщем человеческом равенстве. Какое к черту было равенство в СССР между партийными функционерами с их персональными машинами, загранпоездками, продуктовыми распределителями, закрытыми больницами и — остальным быдлом? Но быдло себя таковым не считало, более того — переносило данное определение на своих управленцев. Те, конечно, чувствовали, что настроения в обществе не в их пользу, а потому лгали уже запальчиво и наивно, попутно придумав термин «вещизм» в применении к тем, кто стремился к комфортабельному человеческому быту, но попытки уговорить народ в очередной раз смириться с тягостями, не проходили. Народ кивал, соглашался, полагал, что фразу «Нужно еще немного потерпеть», необходимо внести в конституцию страны, но был уже себе на уме. Подавляющее большинство было против перемен, а подавляемое — за!