В книжонке был домысел о спецподготовке, в том числе — физической. Видел бы автор Владимира даже в его тридцать с небольшим лет: к тому возрасту — с целым букетом болезней; уже и сердце пошаливало, и язва желудка донимала, и давление скакало…

Да, держался он бодрячком, выглядел подтянуто, рвал все жилы в «Пугачеве», делал стойки на голове, но все это было показным, созвучным с его: «Я должен уйти, улыбаясь…»

Но отношения с КГБ, естественно, были. Если это можно назвать отношениями. Конечно, личность подобного рода, чьи песни гремели по всем окраинам, игнорировать КГБ не мог по определению. Брак с Мариной Влади тоже кое-что стоил — в смысле его скандальности уже на уровне международном. Но в чем заключался интерес органов по отношению к Высоцкому? Да лишь в одном: абсолютно неуправляемо растущая популярность барда в считанные годы вознесла авторитет его Слова на недосягаемую высоту. Дискредитировать этот авторитет уже представляло задачу сомнительную и скользкую. Но был и выбор: а почему бы не договориться без всякого рода бессмысленных вербовок и тупых угроз?

КГБ в семидесятые был уже не НКВД тридцатых, на Лубянку пришло поколение людей, предпочитавших логику и профессионализм, а не палаческое ремесло. Он тоже был логичен и знал, как умело пройтись по краю. В отличие от Галича, кто, какую песенку ни соберись писать, все одно выйдет — точный и ядовитый плевок власти в глаз. И даже после его смерти в Париже, когда, казалось бы, улеглись по нему все страсти, я, попытавшись пристроить его дочь — актрису Алену Архангельскую, томящуюся в безработице, в театр на Таганке, получил незамедлительный «отлуп» от смельчака Любимова: дескать, не хватало мне еще вот такого кадрового демарша, увольте!

Поразмыслив же, решили умные люди из ГБ перейти с бардом на контакты доверительные: мы вообще-то за тебя, только смотри, не подведи нас, ибо динозавры партийные очень твоим вольным творчеством недовольны и, коли пойдешь бодаться с дубами, лоб треснет…

А вторым планом была в ГБ и другая концепция, рабочая, для тех же ненавистников Высоцкого предназначенная и очень разумная: дескать, винит нас Запад за преследование диссидентов, а тут вот какой противовес: свободный певец, не ограниченный ни в концертах, ни в заграничных вояжах, ни в театральных ролях, ни на съемочных площадках… А вы талдычите, что в СССР нет свободы…

И вот, что мне известно достоверно: дабы оградиться от упреков всякого рода начальства в бездействии и либерализме, ответственный офицер из пятого управления определил Семеныча «кандидатом на вербовку», тем самым наделив его определенного рода иммунитетом, далее поместил состряпанный документик в дальний ящик стола, а после смерти фигуранта бумаги уничтожил, да и было-то их, с его слов, всего три страницы…

Владимир и сам никогда не отказывал властям предержащим в общении с собой, и не только потому, что рассчитывал на практическую полезность таких контактов, но еще из-за любопытства и получения той информации из первых рук, что давала возможность оценить происходящее в стране и в мире с вершин, скрытых от обывателя беспросветным туманом умолчаний.

Он пробился в гости к Хрущеву, опальному партийному функционеру, уже лишенному всякого рода полномочий, ничем не способному ему помочь, человеку тупому и безграмотному, но хранящему в себе историю и тайну власти, проникнуться которой ему, поэту Высоцкому, было необходимо прежде всего для своего кругозора, а вовсе не за тем, чтобы самоутвердиться, посидев наравне за одним столом с руководителем, хоть и прошлым, но государства!

Привез его на дачу к Никите Сергеевичу Игорь Кохановский, оставшись ждать Володю в машине. Хрущев уделил гостю час, выпив с ним водочки и поговорив за жизнь, после чего встал, сказав, что свидание закончено, он устал и прибавил напоследок: «Пойду перед сном врагов послушаю…», — намекая на вечернюю трансляцию то ли «Голоса Америки» то ли «Свободы». На вопрос Кохановского: «Ну, как?!», расположившийся на сиденье Семеныч произнес заплетающимся языком:

— Возвращение невозможно… — и глубокомысленно кивнул.

Я встретился с ним перед его поездкой в Америку, единственный раз побывав в его новой кооперативной квартире на Грузинской улице. Меня попросили знакомые об устройстве его концерта в одном из НИИ, я позвонил ему, откликнулся усталый равнодушный голос, в котором, в следующий момент узнавания меня, промелькнула нотка удивления и теплоты.

— Вот те раз! В кои-то веки объявился…

Я поведал о просьбе приятелей.

— Заезжай, обговорим…

— Сегодня?

— Да, я весь день дома.

В квартире обнаружился целый выводок неизвестных персонажей, рассмотренных мною мельком, но сразу же и резко мне не приглянувшихся: какие-то прощелыги с развязными манерами, ведущие себя вполне по-хозяйски и пребывающие здесь, чувствовалось, едва ли не каждодневно. Мне вспомнились слова Валеры Золотухина «о слугах», и тут же пришло понимание: вот они, деловые прихлебатели, группа поддержки…

Мы ушли на кухню, закрыв за собой дверь. Компания между тем активно дискутировала о чем-то в гостиной, откуда доносились возбужденные голоса и тянуло запахом свежезаваренного кофе.

Наш же разговор был для меня в какой-то степени откровением. Владимир выглядел утомленным, с синевой под глазами, но пребывал в том редком мягком, душевном настроении и расположении к собеседнику, что сразу же отозвались во мне светлой и благодарной волной.

Мы говорили много, он был захвачен данными ему посулами, пускай и весьма туманного свойства, о возможности работы в Голливуде, намекнул, что не исключает серию концертов в США после своих парижских выступлений… Он был устремлен к будущим победам и безусловному успеху, но, вместе с тем, я вдруг почувствовал, будто он сам себя уговаривает, пытаясь обрести в этих своих планах некое успокоение от какой-то темной и большой тревоги, довлеющей над ним. Тогда я еще и краем сознания не подозревал о той беде, связанной с морфием, что уже непоправимо вгрызлась в него, а он знал, что она не отпустит, сожрет, вопреки всем его устремлениям и надеждам.