Помню, один из моих знакомых, посмотрев «Крестного отца», крепко задумался, а потом сказал:

— Если такая мафия народится у нас, будет куда как похлестче… Россия крови никогда не боялась!

Гражданин Ельников ныне проживает в Германии, где по поддельному свидетельству о рождении с указанным в нем еврейским происхождением, еще в начале девяностых получил статус постоянного поселенца. Много бизнесов различного толка он поменял за это время. Описания этих бизнесов заняло бы собрание занимательных криминальных романов, однако в сюжет и идею моего мемуарного повествования не укладывающихся. Германского гражданства он так и не получил, поскольку за налоговые преступления был судим, но тюрьмы по состоянию якобы пришедшего в упадок здоровья избежал, однако за привилегию нахождения на свободе был приговорен к ежемесячной выплате штрафа в качестве компенсации, составляющего практически всю сумму его пенсии. Его коммерческие предприятия, державшиеся на посреднических сделках между российскими и немецкими торговыми компаниями, давно рухнули, ныне работает за скромную зарплату в наличных, гостиничным менеджером у дочери, кому гостиница принадлежит. Что говорить: дети — это инвестиции в будущую старость. Если повезет — инвестиции удачные…

Мой тесть, возглавлявший корпункт АПН в Праге, после длительной командировки возвратился в Москву, и передо мной во всей своей неприглядной красе возник квартирный вопрос, ибо совместное проживание с женой и ребенком в окружении родителей меня не устраивало никоим образом, и нашему семейству пришлось исполнить определенного рода трюк с родственным обменом: я с женой и сыном прописался у деда супруги, а престарелый дед переехал на нашу, теперь уже прежнюю, жилплощадь.

Обитал дед в Перово, в старом, еще в начале двадцатого века возведенном обширном строении, занимая скромную комнатку в коммунальной квартире с двумя соседями. Ютиться втроем в шестнадцатиметровой комнате мы не стали, сын временно был оставлен на попечении тещи, а я, уже в первую неделю хлебнув коммунального быта до рвотной судороги, понял, что из этого капкана надо выбираться без промедлений и со всей возможной решительностью. Другое дело — как?

Выход был один: снимать квартиру, существуя в зыбком положении временщика, способного быть изгнанным из помещения в любой момент. Приобрести кооперативное жилище я не мог, хотя располагал деньгами в достаточном количестве, однако все кооперативы в стране относились к тем или иным ведомствам, а те ведомства, в коих я прямо или косвенно фигурировал, никакого строительства не затевали, свободными площадями не располагали, а вот длиннющими очередями на благоустройство быта сотрудников отличались повсеместно.

И тот же помощник генерального прокурора Полозов пребывал в двухкомнатной «двушке» в панельной пятиэтажке с женой и сыном, ожидая улучшения своего благорасположения в столице уже пятый год. Ему, вскоре, впрочем, подфартило, и он переместился в роскошные апартаменты рядом с пешеходным Арбатом, расстаралось для своего руководящего состава правоохранительное ведомство.

Мне же, увы, предстояло надеяться только на собственную персону, и, глядя из окна в облезлой раме на скромный московский дворик, я перебирал все теоретические варианты своего перемещения из тесной облезлой конуры в неведомые просторные помещения, где обитали десятки моих знакомых, то ли обладавшие каким-то индивидуальным везением, то ли отмеченные благосклонностью к ним судьбы и удачного стечения обстоятельств.

Замечу: все живущее на планете имеет склонность замыкаться в тех или иных стенах, и это касается не только обитателей городов и деревень, но и представителей фауны с их логовами и берлогами, а также мира пернатых и насекомых, также стремящихся отгородиться от окружающей среды в своих щелях, гнездах и норах. И все ищут пристанище покомфортней! И даже кладбища не исключения…

Дом, в котором отныне я был прописан, представлял собой зрелище убогое, наводящее грусть своей облезлостью, пониклостью и полной капитуляцией перед прошедшим со дня своего сотворения веком, подточившим его фундамент, прогнувшим перекрытия и изгрызшим растрескавшийся кирпич, подмазанный грязноватыми белилами. В доме водились мышки, тараканы, а подвал заселяли блохи, что вызывало нежелание местных сантехников лезть туда для устранения разного рода протечек и канализационных неполадок, возникающих на регулярной основе. Однако, как поведали мне старожилы, строение с метровой толщиной стенами, как старый крейсер, держалось на плаву крепко и незыблемо, претерпев два пожара, взрыв бытового газа, а также попадание в него во время Великой Отечественной войны немецкой авиабомбы, предназначенной для находящегося поблизости железнодорожного узла. Только ядерный катаклизм был способен потрясти этот памятник градостроения, но ядерный катаклизм устранял квартирный вопрос в принципе, что примиряло с безрадостным фактом его существования.

Публика, населявшая дом, на удивление состояла из представителей технической интеллигенции и квалифицированных заводских работяг, давно притершихся друг к другу в своем коммунальном сосуществовании, привычно и обреченно роптавших на неудобства и тесноту быта, и в отдаленных от действительности мечтах полагавшихся на милость неведомого начальства, конечно же, только и жаждущего расселить их клоповник по сияющим новостройкам, но вот беда — мешали первостепенные задачи: война с Афганистаном, помощь Африке, странам социалистического лагеря (а почему все-таки «лагеря»?), и — расходы на обороноспособность государства, навязанные империализмом. Не поспоришь!

Единственной деклассированной личностью, проживающей в строении, был мой сосед по подъезду Юра Шмакин, выхлопотавший себе инвалидность по психическому заболеванию, связанному с двумя купированными случаями белой горячки на фоне хронического и принципиального алкоголизма.

Юра был низкоросл, патлат, угрюм лицом, но жизнерадостен открытым и общительным характером.

Знакомство наше состоялось у дома во дворике, у ствола старой спиленной липы с обрубленными сучьями, заменявшим жильцам уличную скамейку.

— Прошу, присядь, — обратился ко мне Юра, указав рукой место по соседству, и в голосе его прозвучала едва ли не мольба, неспособная быть отвергнутой бессердечным отказом.

— Сосед, — продолжил Юра с той же трагической интонацией, напряженно глядя в пространство перед собой. — Посмотри наверх… Пожалуйста!

Я посмотрел наверх, на нависающую над нами облетевшую крону каштана. В кроне, почесываясь, сидела обезьяна, по внешним признакам породы — макака.

— Фига себе, — удивился я. — Обезьяна!