Я понял: моя аргументация жалкого интеллигентишки-индивидуалиста рассыпется о Юрино миропонимание, как дробь о стальную плиту. Здесь нужен был иной, несокрушимый довод.

— Надо собрать подписи, — заявил я твердым голосом. — И сказать народу: в случае волокиты на выборы не пойдем… Плачу тебе двадцать рублей за беготню. Как члену инициативной группы.

— Ну, это уже серьезно, — с уважением посмотрев на меня, молвил Юра, подавленный силой материального фактора. — Но двадцать рублей — мало… — Он призадумался. — Дело ведь политическое… Двадцать пять! — И — протянул мне грязноватую ладонь.

В эту же ладонь уместился сиреневый четвертной с профилем Ильича и свернутые в трубочку бумаги, а уже через час, выйдя на лестничную площадку, я слышал напористый голос своего наймита, убеждавшего единокоммунальных сожителей похерить любые выборы в стране в случае неучастия властей в благоустройстве народного прозябания и, получавшего необходимые закорючки с демонстрацией полнейшего безверия в эффективность самодеятельной дохлой бумаженции. Подписи ставили не глядя, лишь бы отделаться от назойливого, как комар, соседа с его пустопорожней болтологией и попутными просьбами занять рупь, дабы окупить труды машинистки и затраты на чернила. Вот, пройда…

Уже к ночи явно переработавший и перепивший Юра явился ко мне, с порога начав зазубренную агитационную проповедь, но через минуту, посвященную ее декларации, запнулся, вгляделся в мою личность, осознал ошибку в объекте, но строго вопросил:

— А ты-то сам подписался?

Действительно! Я с готовностью утвердил на документе свой автограф. Поинтересовался:

— Идею насчет выборов всем втер в мозг?

— Втер, — кивнул Юра. — В устной форме, как договаривались…Только чего ты за эти выборы уцепился? Да и с какой печи надо рухнуть, чтобы на это дурилово ходить, жизнь тратить? У них и без нас все выбрано-перевыбрано. Понимаю, если бы там еще наливали… А так — какой стимул? — Тут он отвердел лицом в сошедшем на него глубокомыслии. — Патриотизм… нуждается в поощрении! — заявил безапелляционно и сурово, и в интонации его мне почудился отзвук речей наших партийных вожаков, отчего я даже искренне остолбенел…

Афера между тем развивала необходимые обороты: вскоре к районному административному боссу Аверченко явился корреспондент «Крокодила» Александр Моралевич, кто, исполняя мою дружескую просьбу, поведал ответственному лицу о полученной редакцией коллективной жалобе на жилищные условия многочисленной группы граждан, присовокупив, что жалобой он займется предметно и лично.

Этот ход был продуман нами с коварством отпетых иезуитов: вся чиновная рать страны если не дрожала, то чутко вздрагивала от упоминания фамилии Моралевич — короля советского фельетона, не вылезавшего из постоянно выигрываемых им судов, но, коли уж взявшегося пригвоздить к позорному столбу очередное аморальное явление или личность, то совершавшему данное действо с изрядным мастерством ядовитого словесника и беспощадного садиста от печати.

Верзила с литыми плечами и бицепсами, маленькой бритой головкой и змеиным взором, неторопливый в словах и в движениях, он будто излучал угрозу, чья непременность сразу же отзывалась тоской в сознании оппонента, и нехорошие предчувствия деморализованных Моралевичем жертв, как правило, плачевно оправдывались.

— Кстати, в подведомственной вам слободке, как оказалось, обитает известный мне персонаж, — доверительно пояснил Александр начальственному лицу. — Мир тесен, как фибровый чемодан… Он — наш коллега из «Человека и закона». С изложенными в заявлении фактами он согласен, хотя в инициаторах претензий не состоит.

— Инициатор там — некто Шмакин! — перебил его Аверченко раздраженным голосом. — Псих со справкой, двенадцать приводов в милицию… Выяснено, кстати, органами…

— И, тем не менее, он — полноценный гражданин Советского Союза, — парировал Моралевич. — А за ним — батальон не состоящих на сомнительных учетах соотечественников… В их числе — наш собрат по цеху, популярный писатель. У него, кстати, тоже аховая жилищная ситуация, может, нам стоит выслушать и его, пригласить сюда, к вам…

— И как мне этот батальон расселять? — всплеснул руками чиновник. — Да с такими амбициями нам треть столицы по свежим квартирам распихать придется!

— К такому будущему и стремится партия, — кивнул фельетонист. — Ее установка: всемерная забота о советском человеке… Мне ли вас учить!

— Подумав, Аверченко молвил, понятливо прищурив глаз:

— Вашему товарищу мы поможем… Пусть приходит. Но остальные… Они же озвучивают безыдейщину с неявкой на выборы, дело дошло до ЦК! Мне светит выговор за этот бардак! Товарищи в горкоме в крайнем недоумении…

— Уверен, этот инцидент наш коллега сумеет разрешить… Обрубив его корни, внутри, так сказать, бушующих масс…

— Пусть приходит!

После доклада мне Моралевича о его состоявшейся встрече в верхах, я понял, что первый шаг на пути к победе над квартирным вопросом совершен удачно и твердо, однако личное достижение сопутствовало достижению общественному, ибо во всякого рода пластах власти моей милостью произвелись некие неведомые мне сотрясения, дом лично посетил градоначальник Промыслов, с кислой миной осмотрев предоставленную его взору обветшалую обитель, и на прощание, как мне поведал живущий в нашем же строении домоуправ, управитель столицы брезгливо махнул рукой, что, по мнению домоуправа, являло вердикт: снести к чертовой матери!