Взревели за спиной люди. Свистнула стрела, прошла выше. Нептица рванулась, поджала лапы, всё-таки коснулась воды. Но середина реки осталась позади.

Течение подхватило нептицу и понесло, быстро унося от людей. Она торопливо гребла лапами. Шогол-Ву спрыгнул в воду, удерживая только руку на белой спине, чтобы зверю было легче. Они миновали узкое место, где река пробиралась меж высоких берегов — та самая река, что брала начало в долине у безымянных гор за Древолесом, а теперь бежала по краю Приречья к Косматому хребту.

Двуликий, что прятался за обрывками своего одеяла, выглянул вдруг — и улыбнулся. В этот час Шогол-Ву нащупал каменистое дно и выбрался, преодолевая течение, на берег неподалёку от Косматого хребта, где его когда-то родила мать.

Шогол-Ву осмотрелся. Преследователи отстали, но медлить было нельзя.

Этот берег, так хорошо знакомый по прошлым дням, избороздили теперь следы тележных колёс, а далёкий лес отступил как будто ещё дальше. Видно, люди вырубали его, а за водой ездили к реке, не умея найти другие источники или не решаясь соваться вглубь.

Нептица встряхнулась, рассыпая брызги, фыркнула. Увидела что-то на кромке воды и серого речного песка, поддела клювом.

— Идём, Хвитт, — позвал запятнанный и двинулся вдоль берега.

Всё здесь было ему близко, каждый куст и камень. Каждая щербина на обрыве по ту сторону реки, каждый зубец, торчащий из воды — каменный гребень, которым Белая дева вычёсывала свои пряди.

Много времён назад, ещё до того, как получил имя, Шогол-Ву бывал здесь. Зебан-Ар приводил их, детей племени, и они бежали по мокрому песку у края волны. Потом обратно — по колено в воде. Четырёхногий мешал, хватал за ноги, но поддаваться было нельзя: кто приходил последним, оставался без еды.

Запереть голодным — достаточно суровое наказание, и к другому обычно не прибегали. Лишь одного высекли: он остановился, забыв обо всём. Загляделся, как Двуликий восходит на холм, как нежный розовый свет разливается, пронизывая стылый туман, раскрашивая подножие холма невиданными красками. Как разлетаются клочья одеяла, тёмно-синие, роняя лёгкий пух, желтоватый и белый. Как плывут отражения по сонной реке — видно, Четырёхногий тосковал о холме, мечтал бродить по нему хотя бы так.

А остальные добежали, и Зебан-Ар кричал и не мог дозваться. Это было плохо. Это была слабость. Кто утратит бдительность, до того доберётся враг или зверь. И приказы старших — закон, ослушаться нельзя.

И негодный сын племени лежал в общем доме спиной кверху, закусывая истерзанные губы. Его проучили и оставили тут, а остальные ушли к кострам, где булькали котлы и пахло так вкусно.

В сумеречный час к нему пробралась Раоха-Ур. Принесла отвар от боли.

— Взяла бы мазь для ран, но нельзя. Заметят, — с сожалением сказала она.

Провела по голове ласковой рукой, и всё, что держалось внутри, выплеснулось наружу, будто корку сорвали.

— Я только посмотреть хотел!.. Мы же тут и не видим из-за леса, только когда Двуликий уже на холме... Почему нельзя? Почему — плохо? Зачем тогда ты меня учила, что во всём красота — в узоре на листе, в птичьих перьях?.. Зачем, если хорошему охотнику это ни к чему?

— А зачем жить, если не умеешь видеть по-настоящему? Мир будет лежать перед тобой, как закрытая раковина. Доживёшь до времени, когда волосы станут белыми, как у речной девы, а всё будешь думать, что мир серый и простой. Догадался бы заглянуть глубже, нашёл бы жемчуг. Разве тебе больше нравится серый мир, тот, в котором живут другие?

— Я хочу стать охотником, хорошим охотником! Зебан-Ар сказал, никогда не стану, если мои глаза делаются слепыми, а уши глухими. Твоя вина, Раоха-Ур, но я тебя не выдал!

— Ты станешь охотником, и не просто хорошим, а самым лучшим. Ты уже сейчас видишь больше, чем остальные. Ты стойкий и сильный. Ты станешь охотником!

— Скажи, Раоха-Ур, почему ты привязалась ко мне? Ты не говоришь такого другим, только мне одному! Хочешь, чтобы я был слабым?

Она улыбнулась, не убирая руки с его головы.

— Я не такая, как все, дитя племени. Разве я плохая охотница, скажи? Разве не одна из лучших? И ты не такой, как другие. Видеть больше — не слабость. Закрывать сердце, вот в чём слабость. А чтобы держать его открытым, нужна сила, большая сила...

Шогол-Ву встряхнул головой, чтобы снова видеть этот бурый берег, исполосованный колёсами, и серый песок, и тёмную воду, где блеснула, слепя, улыбка Двуликого — и погасла.

Ниже по течению, дальше от каменного гребня, юные дети тропы плыли на ту сторону и обратно. И опять туда и обратно. И опять, пока не казалось, что руки и ноги превратились в такой же камень, и Четырёхногий утащит на дно — и всё-таки, собравшись с силами, глотая воду, они выбирались, падали на песок, откашливались. Грудь разрывало, жгло огнём, а Зебан-Ар торопил, и нужно было бежать к кострам по чёрному лесу, где сумерки наступали раньше. Последнему не доставалось еды, и никто не хотел быть последним.