Через пятнадцать минут веселье начало спадать, появлялась досада – неужели Вячеслав не смог договориться? Смог. С пригорка они увидели два приближающихся силуэта. Старуха семенила следом неспеша, Елизаров то и дело возвращался, чтобы посетовать на глубокую старость провожатой. Ещё издали они услышали её визгливые проклятия и наречение Славика бесноватым. Может так оно и было.

А предупреждение Щека вот-вот норовило сбыться. Они были готовы сворачивать горы, идти километры и возвращаться грозными победителями. Вместо этого старуха беспечно усмехнулась и ступила на широко проторенную тропу. Мимо распаханных полей, где смущенно выглядывали ростки пшеницы из мягкой земли, мимо поляны, на которой она так старательно собирала цветы, а потом неслась с ними к старухе – обреченная, задыхающаяся.

Им не пришлось углубляться в лес, не было непролазного бурьяна, тропа их не путала. Вела себе прямо, великодушно огибала пышный непролазный малинник и дикую ежевику. Прямо за первыми сосновыми стволами их путешествию настал конец.

Сердце Кати ударило вхолостую и тут же сжалось, начиная трусливо ускорять ритм. Они видели избушку из сказок. Ту самую, в которой положено обитать Бабе Яге – проводнице в таинственную Навь. Высокие шесты, замшелые поеденные короедами брусья, прогнившая на крыше солома. Дверь таинственно приоткрыта на два пальца, но из-за тяжести своей вовсе не шевелится. Ни окон, ни щелей – темнота внутри засасывала. Тоненькая лесенка на толстых шпагатах казалась ненадежной – прутья поела влажность.

Софья удовлетворенно хмыкнула, с хрустом разогнула натруженную спину:

– Уговор я выполнила. Давай, девка, делай свою фотографию и айда обратно, мне ещё скотину покормить надо, из-за вашего маракуши[1] забыла в курятник зайти.

Смоль послушно достала камеру. Первым снимком вышел широкий порог и размазанный силуэт головы Елизарова, заглядывающего в темноту дверного проема. Натужно скрипнули старые проржавевшие петли, потянулась по взбухшему от дождей порогу дверь. Тяжело, будто стараясь не пустить внутрь тех, кому ещё не положено. Кто дышит, чье сердце ещё бьется.

– Баба Софа, а баба Софа, так тут нет никого, что это за морова избушка? – Его голос звучал так громко и возмущенно, будто он орал на ухо. Смоль усмехнулась, с удивлением для себя отметила, что в деревянном доме на сваях не живет даже эхо. Место пыталось заглушить все звуки.

Старушка не удивилась, издевательски расхохоталась, бойко семеня обратно по тропинке. В ней не было и толики того страха, с которым она говорила о курганах на болоте. Оно и не удивительно: в пустой избе жили лишь чудом забравшиеся полевые мыши, их помет кучками прятался в углах.

– Дак кто ж вас, голубчиков, к старым моровым избам поведет? Грешно покой почивших нарушать, нечего туда нос совать. Избушку посмотрели? На фотографиях страшно? И ладно с вас. Тем паче ваша красавица мне лишь одну полную корзину принесла. Не моя доброта – искали бы домик сами, куковали.

Катя бросила испепеляющий взгляд на Бестужева. Тот загораться не пожелал, встретил её прямым и невозмутимым.

Вечером после их стычки со Щеком он собрал тонкий матрас и одеяло с лавки, на которую тут же переметнулся Елизаров. Акция короткая, на одну ночь – Саша лег под дверью. Обошел всю избу, задвигая на засовы ставни, проверяя их предательски громкий скрип. Закрыл и дверь. Катя чувствовала его взгляд на своей спине, когда она молча забиралась на печь. Героически сжимала зубы и жмурила глаза, вслушиваясь в мерзкий шепот Бестужева – тот рассказывал Елизарову, что она совершенно сошла сума и бродит по округе с подозрительным мужчиной.

В конце не сдержалась, бросила едкую фразу за спину: «Ты его называешь уродом, потому что он от удара увернулся? Как ты бы его назвал, если бы он ударил в ответ. И в отличии от тебя Щек мог не промахнуться.»

Елизаров бесстыже захохотал, принялся подначивать друга. А тот промолчал, только тяжелый взгляд прожигал её спину настойчивее, дольше.

К полуночи всё в доме стихло, и она соскользнула с печи. Негромко босыми ногами прокралась к оконной створке, прихватила дрожащими пальцами с собой бутылку масла. Золотые капли сноровисто заскользили по петлям, по туго идущему засову. И избушка стала её молчаливой соучастницей, бесшумно выпустившей на волю.

Щек ждал у сарая, небрежно прислоняясь к поросшей мхом стене плечом. Его расслабленный образ почти размыли тени, но глаза… Казалось, они горели жидким золотом в лунном свете. Ладони вспотели, а щеки залил румянец. Кровь ударила в голову. Слишком яркие были воспоминания об их встрече на поляне, на одежде до сих пор был его запах. Он нахально улыбнулся, отталкиваясь от стены, и переплел их пальцы, молча уводя её в тени. За дом.

Ночной лес не спал, нет, он был жив. Но жизнь эта была другая, недоступная человеческому взгляду. Страшная. Смоль спохватилась, что вышла босиком и в пижаме лишь тогда, когда крапива обожгла босые ноги, а под пятку больно юркнула острая маленькая шишка. Глаза привыкали к темноте.

Под ногами не было тропы, но мужчина шагал уверенно. Останавливался на пару секунд, вскидывал свои желтые глаза к лунному небу и что-то во взгляде вспыхивало. Он продолжал путь.

«Не волнуйся, днем дорога дастся так же легко, лес поможет»

Босые ступни прижимали ласковую траву к земле, ломались ещё не окрепшие по весне мягкие стебли мятлика, хрустели мелкие ветки. Каждый шаг оставлял за собою след. Захочет ли его стереть к утру природа?

И сейчас, когда спина старухи скрылась за широкими стволами деревьев, она задумчиво закусила губу, поглядывая на компанию. Стоит ли оно того? Следы, оставленные в ту ночь их ногами, давно заросли, спрятались в выровнявшейся траве и хитрых вьюнках. Нужно ли им это?