Шапки снимать не стал. Создавать видимость похорон – теперь лишнее. Хотел со злости накопившейся плюнуть на труп, да побоялся. Неизвестно, как аукнется.

Мужчина продрался к кустам, скинул с них снег и безжалостно обломал ветки. Так, сяк, беспорядочно, варварски, кусты не жалея. Приволок ветки в избу, скинул возле печки, бечевку притащил и принялся стругать.

Ольга пристроилась неподалеку: что такое сосед задумал.

Вскоре рядом с Игорем выросли две кучки: ветки покороче, ветки подлиннее. У длинных один конец остро вытесан, вроде колышка. Но кол тот не осиновый – ольха, скорее всего. По зимним голым кустам так сразу и не скажешь, где какой.

Игорь брал длинную и короткую ветки, складывал их крестом и перематывал бечевкой. Торопился, психовал, бросал в сторону палки, если не получалось их с первого раза связать вместе. Рвал веревку зубами, плевался. Рычал.

Ветки исцарапали руки Игоря в кровь, несколько неловких движений ножом – и крови стало еще больше. Ладони саднило, но мужчина не останавливался, знай себе кресты вязал. Добрую половину веток окропило Игоревой кровью.

Спустя пару часов лежал перед ним ворох самодельных крестов, неровных, неказистых, не таких, какими задумывались. Не Христовых крестов, но кровью пропитанных. Почти жертвенных.

Через боль – священно ли?

Даже неверующие в минуту величайшего страха «Отче наш» судорожно пытаются вспомнить. А потом, едва чуть отпустит, бегают по квартире, роются в комодах и шкафах, заглядывают на захламленные балконы: где же та несчастная иконка, что подарила мне перед смертью бабушка?

В минуту спокойствия, когда все страхи далеки и нереальны, неверующие не знают, что с иконками делать. Особенно когда их внезапно дарят. Не принять – обидеть бабулю. Принять, и куда их потом? Поставить в красный угол? Какой из множества углов квартиры «красный»? У нас таких не водится! Водрузить на шкаф, полку, комод, куда угодно? Это весь дизайн квартиры испортит. Иконы только в церквях гармонично смотрятся, а в нашем минимализме – нет. Вот и суют неверующие икону куда попало. «Куда попало» – это самый дальний, самый темный, самый пыльный угол квартиры. А как страх накатывает, ищут. Словно в иконе последнее спасение заключено. И только в ней одной.

Вот и Ольга про иконы вспомнила. На кресты Игоревы нагляделась и вспомнила. И как раньше не догадалась? От нечисти только иконы и спасут, отгородят избу от мертвеца, не пустят внутрь.

Когда Ольге было лет десять, снился ей сон кошмарный. Каждый день один и тот же. Словно просыпается она посреди ночи в своей постели, в своей комнате, луна в окно светит, вещи на стуле висят, как она их перед сном оставила. Все как наяву. И заходит в Ольгину комнату Нечто. Она его не видит толком – лишь очертания, будто воздух чуть плотнее стал. Едва Нечто появляется на пороге, тело Ольгино немеет, ни руками, ни ногами не пошевелить. Садится Нечто на кровать, та проминается под его тяжестью. Девочка смотрит перед собой и даже зажмуриться не может. И начинает ее Нечто душить. Душит, душит, душит, душит. Душит до тех пор, пока Ольга не теряет сознание. Словно маленькая смерть. Лишь тогда просыпается.

Луна светит в окно ровно так же, как и во сне. И вещи все на том же стуле. Руки-ноги уже шевелятся, но тяжело и медленно.

И боязно.

Стала Ольга плохо засыпать, под глазами синяки появились, сама рассеянная, забывчивая, невнимательная. Родители то заметили, стали допытываться, в чем дело. Ольга и рассказала. Родители растерялись: вроде просто детские кошмары, но ведь страдает ребенок, не спит толком. Папа плечами пожал и не нашел ничего лучше, чем поставить у Ольгиного изголовья икону. Уж не припомнить какую.

Но и на эту ночь пришло к девочке Нечто. Тело вновь сковало. Нечто опять село на кровать. Вот только душить Ольгу не стало, а заговорило с ней. Впервые заговорило. Нечто оказалось не из болтливых, так что бросило одну фразу низким, чуть сиплым голосом:

– Зачем ты это сделала?

И больше в ее снах не появлялось.

Вспомнилась Ольге эта давнишняя история, уже почти стертая из памяти. Вот и появилась вновь вера в силу иконы.

Да только водятся ли иконы в этой избе?

Вряд ли. Зачем они охотникам? У охотников в лесу другие боги. Ни Христу, ни Богу, ни Божьей матери, ни одному из апостолов они не обращают речи свои. Лишь лешего могут попросить подсобить в охоте. Да и то не всякие охотники, да и то не всякий раз.

Обшарила Ольга каждый закуток, каждый ящичек. На всякий случай, вдруг не замечала за ненадобностью. Пусто.

Отрыла тогда она лист бумаги, старый, аж пожелтевший от времени, на одной стороне цифры столбиком – кто-то подсчеты вел, вывел двенадцать тысяч триста пятьдесят три. Другая же сторона чистая. Ну как чистая – без рисунков, без цифр. А так пара сальных пятен, отпечатки чьих-то пальцев, измазанных в черном. Но ничего, сойдет.

А рисовать чем? Карандашей и ручек у них в хозяйстве не водится. Ни к чему они до сих пор были. Нечего записывать, нечего подсчитывать.

Походила-походила женщина по избе, подумала-подумала, потом на печку наткнулась, и нашлось решение. Выгребла углей, выбрала из них самые тонкие, самые острые, высыпала на стол и принялась творить.

Из всех икон более-менее помнила лишь Богоматерь. Тихвинскую ли, Казанскую ли, Донскую ли – тут уже не скажешь. Ольга не больно-то в Божьих матерях разбирается.

Начала с глаз – вывела грустные, веки полукругом вниз опускаются, брови прямые, чуточку сердитые и от угля слишком черные, слишком широкие. Вздохнула Ольга и нос нарисовала. Черточка и точка сбоку – вот и весь нос. Подробнее не нарисуешь: под капризным печным углем тот станет лишь угольным пятном. Губы тоже в виде двух черточек: чуть опустились, обиженными вышли. Овал лица, крохотное ухо – эти удались.