– Мы предназначены друг для друга. Я точно знаю. Так и должно быть. Ты и я. Мы. – Джек останавливается возле балконных дверей, тех самых, через которые мы любовались штормом, когда мне так хотелось поцеловать его.

Джек машинально запускает пальцы в шевелюру, а затем резко разворачивается и решительно направляется ко мне. Я силюсь отползти как можно дальше, вжимаюсь в спинку кровати.

– Я люблю тебя, – говорит Джек.

Я молчу.

– Боже, как ты на меня смотришь. Как на чудовище. Вот и Джеффри точно так же на меня смотрел. – Джек отворачивается, и теперь я вижу только его спину. – Может быть, я и впрямь заслуживал побоев и всех этих ночей взаперти, там, в подвале. Когда я был маленьким, отец как-то сказал, что моя мать не решилась вовремя сделать аборт и теперь нам всем придется расплачиваться за ее слабость. Он не ошибся. – Голос Джека, холодный и едва различимый, напоминает полупрозрачный ледок, намерзающий к утру на осенней луже. Тяжелое детство навсегда меняет человека. Разъедает изнутри. – Это мне стоило пустить себе пулю в лоб тем летом…

– Нет! – выпаливаю я, прежде чем успеваю прикусить язык.

Джек с надеждой оборачивается ко мне, решив, что мое сердце все-таки смягчилось. Но в этот момент я шевелюсь, наручники над головой звякают о спинку кровати, и от этого лязга розовые очки с глаз спадают окончательно. И я понимаю: его нельзя прощать сейчас, никак нельзя. Конечно, куда проще было бы счесть, что на холме со мной был кто-то другой, незнакомец, которого я больше никогда не увижу, а настоящий Джек – это тот, что стоит сейчас передо мной со слезами на глазах и нежно объясняется в любви. Куда проще поверить в это, чем признать, что я никогда не видела настоящего Джека. И что узнать до конца хоть кого-нибудь в принципе невозможно.

Джек присаживается рядом со мной.

– Все постепенно наладится.

– Нет. Не нужно давить мне на чувство вины в надежде, что я соглашусь про все забыть. Наши отношения не станут прежними, сколько бы ты мне тут ни изображал умирающего лебедя.

– Ты как-то сказала, что меня нельзя считать плохим, если все, что я делаю, наполнено любовью.

День нашего с ним первого поцелуя. День, когда Джеффри застукал нас на подоконнике.

– Это не любовь. Это контроль. – Джек просто первостатейный манипулятор, и я со злостью думаю: как же я раньше не разглядела? Хотя, видимо, в этом и заключается талант настоящего кукловода: не позволять жертве увидеть ниточки, за которые он дергает.

Джек сжимает кулаки и закрывает ими глаза – и воет, утробно, хрипло и яростно. Как ребенок в магазине игрушек, которому только что отказались покупать желаемое. Я ненавижу его за то, что он натворил с нашими отношениями, ведь теперь уже ничего не исправить.

– Полное безумие, – рявкаю я. – Ты больной на всю голову.

Джек медленно поднимает голову, и его взгляд, и без того пристальный, становится совсем болезненно-шальным, и я невольно задерживаю дыхание.

– Я тебе уже говорил: не путай сумасшествие и увлеченность.

Я отворачиваюсь, вспоминая, как он защищал Теда Банди. Теперь мне все ясно.

– У меня и мысли не было причинять тебе вред, – продолжает Джек с нажимом, – вовсе нет. Послушай, я и правда сорвался этим утром, поскольку решил, что если мы сейчас вернемся в Кроссхэвен, ты проанализируешь ситуацию, проанализируешь наши отношения, накрутишь себя и решишь, что все кончено. Ты же всегда так делаешь, Элоди: когда тебе достается что-то хорошее, ты это не ценишь, а когда что-то плохое – держишься за него руками и ногами. Я запаниковал, понимаешь. Мне хотелось, чтобы все стало так, как было прошлой ночью. Чтобы ты вспомнила, как это было. Ты же видишь… – Он вздыхает и снова запускает пальцы в волосы. – Сейчас, когда ты здесь, со мной, я спокоен и держу себя в руках. Я больше не причиню тебе вреда, и теперь, – его лицо становится мягче, – у меня будет достаточно времени, чтобы заслужить твое прощение.

Я сглатываю.

– А в тот день, когда меня похитили, а ты подобрал меня в лесу – если бы я не согласилась поехать с тобой в «Глицинию», ты бы отпустил меня?

Джек смотрит мне в лицо, и я понимаю: даже если бы я на коленях умоляла его вернуться в Кроссхэвен, он бы все равно привез меня сюда, пусть даже силой.

– Я надеялся, что до этого не дойдет, но в то же время знал, что, как только мы окажемся с тобой наедине, совсем наедине, ты осознаешь, какие чувства ко мне испытываешь. У меня все было иначе: я полюбил тебя с первой же встречи, прямо там, на пляже. И этот коттедж – наше место. Он свел нас с тобой… – Джек проводит пальцем по моему подбородку так, будто мы влюбленная парочка, а не пленница и похититель, – …а теперь поможет нам не разлучаться.

Желудок сводит, и я сглатываю подступившую к горлу желчь.

Джек смотрит на мои губы с той же жадностью, с какой смотрел прошлой ночью, за мгновение до того, как поцеловал. Сердце бешено колотится, но теперь уже не от возбуждения, а от страха: если Джек пожелает овладеть мной прямо сейчас, с привязанными руками я не смогу сопротивляться. Поэтому, не дожидаясь, пока из этой искорки страсти разгорится адское пламя, я резко поворачиваю голову и кусаю палец, касающийся моего лица, – так сильно, что на языке ощущается кровь. Джек, отшатнувшись, отдергивает руку. Я в ужасе замираю, дожидаясь его реакции. А он с удивлением рассматривает пострадавший палец – и начинает смеяться.

– Прошлая ночь была идеальной, Элоди. Ты оказалась именно такой, какой я тебя и представлял.

Тридцать шестой день после исчезновения

Адалин Арчер

Забрав в субботу вечером папу из участка, я отвезла его к себе домой. И ничуть не удивилась, обнаружив, что Итан до сих пор не вернулся. Папа что-то буркнул и пошел наверх, в душ.

Не знаю, в курсе ли ты этой папиной манеры, но он плачет только в душе. Впервые я услышала его рыдания сразу после смерти бабушки: сквозь стену, смешиваясь с шипением льющейся воды, доносились тихие всхлипы. Вот и теперь, когда спустя пятнадцать минут папа вышел из душа, выпуская облако теплого пара, краснота вокруг глаз служила единственным признаком недавних слез. А я стояла в дверях собственной спальни в пижаме с логотипом «Беверли-Хиллз, 90210» и с изумлением понимала, что мой папа, мой непобедимый папа, который носил шестилетнюю меня под мышкой с такой легкостью, словно я вовсе ничего не вешу, только что плакал. Кажется, именно в этот момент я наконец-то осознала, что родители – обычные смертные люди, а не молчаливые железобетонные опоры нашей семьи.