И все же, обозленный неудачей, политрук положил автомат на лыжные палки, воткнутые крест-накрест, и нажал на гашетку. Сопки, словно посмеиваясь над пограничником, отозвались раскатистым «эх-хэ-хэ-э!». Панькин опустил автомат, безнадежно посмотрел на вершину и вдруг удивленно подался вперед. Нарушитель, взмахнув руками, как-то неестественно выгнул спину и повалился в снег. Но тут же вскочил и снова полез в гору. Обрадованный пограничник устремился за ним.

Однако было уже поздно: пятна крови на снегу — вот все, что осталось от разведчика, ушедшего за границу.

Когда политрук спускался с горы, нарушитель стоял в одном из проулков Уда-хэ. Он видел, как Панькин скатился на Аргунь, как встретился с подошедшим нарядом. Торжествующе осклабившись, нарушитель поплелся на кордон.

— Это — Кулунтай! — ахнул Панькин.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уже третий раз подогревает Нина Сергеевна обед. А мужа все нет. Как ушел утром, так и не появлялся.

«Опять, наверное, что-нибудь случилось! — с тревогой думает жена политрука, глядя на красные блики, падающие на стену от печки. — Еще в полдень на заставе началась суматоха. Ускакал куда-то Торопов. Не видно Михаила. Неожиданно приехал комендант. Что-то неспроста».

Нина вышла на крыльцо. Во дворе заставы — ни души. На наблюдательной вышке маячит часовой. Он, не отрываясь, смотрит в бинокль на маньчжурскую сторону. Можно подумать, что часовой от скуки разглядывает седые клочья облаков, зацепившиеся за вершины сопок. Но, привыкшая к неожиданностям пограничной жизни, Нина поняла, что значит эта напряженная поза часового и это безлюдие на заставе. Стало еще тревожнее. Однако она тут же представила расчетливо отважного и спокойного в минуты опасности мужа и немного успокоилась. Но это длилось недолго. Не находя себе места от гнетущей неизвестности, Нина возвратилась в комнату и стала ходить из угла в угол. Перед ее глазами почему-то возник припавший к шее коня, азартный и не берегущий свою жизнь, горячий Торопов.

Панькина схватила с вешалки шубку, набросила ее на плечи, собралась пойти к дежурному, узнать, не случилось ли чего. Но потом раздумала. До нее ли сейчас пограничникам? Она раздраженно сдернула шубку, сунулась в уголок дивана, чувствуя, что уже изнемогает от этих бесконечных тревог. Прихотливая фантазия вдруг ярко нарисовала перед ней: Торопов скачет, выстрел из кустов, он падает с коня и лежит на снегу, раскинув руки…

«Идиотка! И придет же такое в голову», — обругала она себя и прижала руку к сердцу, чтобы унять его.

Заметив Андрейку, возившегося с игрушками, она опустилась на коврик, потрепала рукой его голову, прижалась щекой. Потом в порыве нахлынувшей нежности стала целовать сына. Она озорно повалилась на спину, увлекая его за собой. Андрейка взвизгнул и радостно закричал:

— Я тебя поборол!

Внешностью Андрейка был весь в Нину Сергеевну: такие же белокурые, вьющиеся волосы, такой же широкий, открытый лоб, округлый подбородок. Но больше всего он походил на мать голубыми глазами, всегда широко открытыми от любопытства. Характером же Андрейка явно выдался в отца. Рос он спокойным, не капризным. Мог часами играть один, никому не надоедая.

«Вылитый отец! Такой же невозмутимый!» — думала Нина, наблюдая за мальчиком. Иногда Андрейкино спокойствие ей нравилось, иногда нет. Хорошо, если унаследует отцовскую степенность и здравый подход к жизни! А вдруг вырастет равнодушным «телком». Что тогда?

Несколько раз она пробовала заговаривать об этом с Михаилом.

— Ты же педагог, — отвечал он, — вот и воспитывай из него человека, какой тебе по душе. Я бы хотел, чтобы он стал просто честным парнем. Этого вполне достаточно.

Уходя в школу, Нина Сергеевна оставляла сына с соседской девочкой. Он привык к ней и не вспоминал о матери. Отца же видел настолько редко, что иногда держался с ним отчужденно. Панькин, замечая это, огорчался и давал себе зарок — больше заниматься с мальчиком. Но из этого ничего не получалось. То он долго задерживался на службе, то приходил усталый, измученный и, едва поужинав, валился в постель.

А в те редкие минуты, когда удавалось побыть с сыном, Панькин убеждался, что он слишком огрубел и у него не хватает непосредственности и радостной увлеченности, чтобы заинтересовать ребенка.

Летом мальчишка целыми днями пропадал на заставе. Он знал всех бойцов, помнил клички коней, собак, разбирался во многих делах пограничной службы. Словом, на заставе он был своим человеком. Бойцы любили мальчика. Его проказы доставляли им немало веселых минут.

Но больше всего сын политрука привязался к начальнику заставы и к повару Михееву. Торопов, направляясь на границу, иногда брал его в седло, отдавал ему повод и вез до ворот. Иногда он давал восхищенному мальчишке потаскать на боку колодку от маузера.

К толстому Михееву Андрейку влекло по другим причинам. Во-первых, повар частенько потчевал его незамысловатыми лакомствами. В дни выдачи сахара парнишка не отходил от него. Уж очень сладкие тянучки умел делать повар. Такие сладкие, такие тягучие, каких отец не привозил даже из отряда.

Во-вторых, Михеев разговаривал с Андрейкой, как равный с равным, и это нравилось мальчику. Говорили же они обо всем: и об оружии, и об охоте, и о нарушителях, и о многом-многом другом, с чем мальчик успел познакомиться в свои четыре года.