— А скажите, пожалуйста, Андрей Михайлович, какой у нас на заставе самый быстрый конь? — спрашивал повар.

— Пират, — отвечал Андрейка.

— А может быть, Орленок? — допытывался повар, называя коня, принадлежавшего Панькину.

— Нет, Пират лучше. Его никто не перегонит.

— А скажите, сколько мы должны положить в котел соли?

— Пять ложек, — отвечал Андрейка.

— Не маловато ли?

— Недосол на столе, пересол на спине! — бойко объяснял мальчонка.

— Снимите, пожалуйста, пробу, — просил повар, подавая миску супа. Андрейка черпал ложкой, обжигался, морщился, но все же с выданной порцией справлялся. Потом он получал несколько ложек гречневой каши, с удовольствием уминал ее, подходил за киселем.

— Ну и как? — спрашивал Михеев.

— Суп как суп, каша как каша, — оценивал Андрейка обед словами старшины Кукушкина. — А кисель — во-о-о! — показывал он большой палец.

Голубичный кисель Андрейка любил. Поэтому тут, как правило, не обходилось без добавки. Выставленный с похвалой палец как раз и означал: «Ждем добавки!»

Домой сын политрука возвращался сытым. Нина Сергеевна частенько выговаривала Михееву полушутя-полусерьезно:

— Ваня, ты закормил сынишку! Дома ничего в рот не берет! Хватит баловать его!

— Так мы же, Нина Сергеевна, на довольствие его поставили. На солдатском пайке парень крепче станет, — отшучивался Михеев.

Повозившись на ковре с сыном, Нина Сергеевна уложила его спать, а сама села за ученические тетради. Однако работа не шла на ум. Тревога точила и точила сердце, точно что-то должно было случиться. Она подошла к этажерке, взяла первую попавшуюся книгу, но читать не смогла.

«Нет, в самом деле, что это сегодня со мной? Как будто первый день на границе!» — Она убавила в лампе огонь и легла на диван. И тут же привстала. Она поняла, что это была тревога, совсем не связанная с заставой. Это была совсем другая, смутная тревога. Но о чем она? Что породило ее?

Последние годы Нина Сергеевна так привыкла к постоянным отлучкам мужа, что перестала обращать на них внимание. Застава давно уже стала частью ее жизни. Все здесь было знакомо и понятно. За семь лет, прожитых на Стрелке, она привыкла и к топоту коней пограничников, и к выстрелам, и к сигнальным ракетам, и к длинным бессонным ночам, проведенным наедине со своими тревогами.

Когда-то, заслышав под окнами топот, она бежала на крыльцо, долгим взглядом провожала уносившихся в темноту пограничников. Ночная мгла пугала ее. Нина боялась за мужа, за его товарищей, ожидая их, не находила себе места, мучилась и терзалась, если их долго не было. Но с годами эта боязнь исчезла. На смену ей пришло простое желание — поскорее увидеть мужа, поговорить с ним, почувствовать тепло близкого человека. С Михаилом она чувствовала себя спокойно и уверенно. С ним все было просто, ясно и чисто. Она уважала его за трезвость ума, за ровность характера и за рассудительность.

Когда, бывало, появлялся Михаил, в квартире становилось оживленней, радостней. Шутки, смех, разговоры о самых обыкновенных вещах могли длиться часами. Они скрашивали однообразие армейской жизни. Но таких часов, веселых и безмятежных, к сожалению, было немного. А теперь их и совсем не стало. С приездом новобранцев работы навалилось столько, что Михаил появлялся дома поздно ночью.

Закончив уроки в школе, Нина Сергеевна по нескольку раз в день принималась наводить порядок в квартире. Часами начищала посуду, задумчиво и грустно перебирала в шифоньере платья, кофточки, сшитые два-три года назад. Теперь эти наряды наверняка устарели, вышли из моды. Иногда она надевала любимые платья, но куда в них выйдешь?..

Нина поправила подушку, легла опять. Вспомнилась молодость. Вот она еще совсем наивной девушкой приехала учительствовать в Кирпичный. Застенчивая, пугливая, она боялась подойти к незнакомым людям, чувствовала себя робко и скованно. При встречах с мужчинами краснела и чуть ли не заикалась. Постепенно эта девичья робость прошла. Жители поселка полюбили скромную учительницу. Как и все девушки Кирпичного, она по вечерам гуляла по улице, пьянея от запаха черемухи, смеялась и грустила без повода. Потом познакомилась с Панькиным, молодым политруком, только что закончившим училище. Познакомились, стали встречаться. С ним было приятно пройтись по улице, ловя завистливые взгляды подруг. Как-никак, а Панькин уже в то время носил на груди орден и медаль.

В их дружбе было много интересного и приятного, все было спокойно и просто, сердца их стучали ровно. Не знали они бессонных ночей, тревоги, тоски, порывов. Они часто уходили в лес. В глазах рябило от густого березняка, от солнечных зайчиков. Голова кружилась от растревоженных весенним ветерком лесных запахов. Михаил не говорил громких фраз о своих чувствах. В дружбе он был так же немногословен, как и в жизни.

Потом она заболела, Панькин отвез ее в больницу. По возвращении Нины в Кирпичный, он часами просиживал у ее постели. Она поняла, что этот мешковатый на вид человек обладает добрым сердцем, она прониклась к нему уважением и еще больше привязалась.

Как-то вечером в комнату впорхнула птичка. Порывшись с хозяйским видом в тарелке, стоявшей на столе, она перелетела на подоконник и что-то прощебетала. «Наше счастье прилетело!» — сказал Михаил, и его лицо озарилось радостью. Нина засмеялась и зажмурила глаза. На другой день, так и не сказав ничего друг другу о любви, они стали мужем и женой.

Все это сейчас промелькнуло в голове Нины. В ее задумчивых глазах вдруг пронесся испуг. Она поняла, откуда наползала туманом эта смутная тревога. Ей было одиноко, пусто в этом доме, скучно. И на нее точно обрушилась внезапная мысль: «Да любила ли я Михаила? Люблю ли его? А может быть, мое замужество было простым бегством от одиночества? И уважение я приняла за любовь, а привычку — за счастье?» Она даже растерялась от этих мыслей, стала гнать их. Она с беспощадной ясностью поняла, что сердце тоскует о настоящей любви.