Смуту я запомнила плохо. Я была слишком мала, чтобы понимать, что происходит вокруг. Помню лишь, что постоянно боялась. Да, мы жили в самом центре столицы, в нашем доме всегда было полно охраны, но всеобщий страх и настороженность, казалось, пропитали все вокруг. Да и положение отца не добавляло спокойствия — один из советников безумного короля, каким-то чудом после его свержения вошедший в состав Совета Лордов, и упорно, любыми способами пытающийся удержаться у власти… Тогда я не понимала, но сейчас знаю — уничтожить нас хотели и свои, и чужие. Впрочем, нет. Для Артура Ферроу не было никаких «своих». Все, кто его окружал, были для него лишь способами достичь желаемого или препятствиями на пути к цели.

Я не пыталась специально ничего узнавать, но чужие мысли сами просачивались мне в голову. Мне не были интересны газеты, но их читали окружавшие меня люди. И они думали! Представляли подробности убийств, вспоминали жертв, которых знали лично или о которых от кого-то слышали. Сколько же мерзости может прятаться в чужих головах, и как сложно ребенку отличить вымысел от реальности, не позволить этой грязи свести себя с ума!

Чем старше я становилась, тем больше завидовала гулявшим за окном соседским детям — самым обычным, без дара и связанных с ним проблем. Я мечтала пойти в школу, завести друзей, да даже просто пройтись по улице одной, как взрослая! Когда закончилась Смута, мне было двенадцать. Во мне снова расцвела надежда на нормальную, спокойную жизнь, ведь теперь моя помощь уже не была нужна отцу, он добился своего! Однако отец, как и всегда, терпеливо объяснил — я все еще могу случайно выдать себя, а он не переживет, если со мной что-то случится. Я же не хочу расстроить папочку? Конечно же, я не хотела. И еще очень долго верила в эту сказку о заботе.

Я взрослела и менялась, и вместе со мной менялось мое восприятие. Разница между мной и ровесниками, изредка посещавшими наш дом со своими родителями, становилась все очевиднее. Мне все сложнее было находить общий язык с людьми — о чем можно поговорить с девчонкой, покидающей дом исключительно в сопровождении отца? Меня считали странной, скучной, порой даже глупой — ведь я училась дома. Никто не произносил этого вслух, но мне это и не было нужно — я уже уверенно пользовалась ментальным даром и не стеснялась залезать в голову собеседника. Разница между тем, что мне говорили и тем, что обо мне думали, ужасала. В те годы мне казалось, что лгут вообще все вокруг.

Поняв, что лесть перестает действовать, отец начал покупать мою помощь подарками. Теперь я купалась в роскоши, которой позавидовала бы и принцесса. У меня было все, что бы я ни попросила. Бальное платье из тандарского шелка? Пожалуйста. Кукольный домик ручной работы размером с половину моей комнаты? Заносите. Новую диадему с голубыми бриллиантами? Помню, как отец скрипел зубами, когда я ее потребовала, но все-таки заказал. Я чувствовала себя изгоем, никому не нужным и не интересным, и пыталась хоть так, своим вычурно-дорогим видом привлечь внимание. Почувствовать себя значимой. Разумеется, это не сработало. В мыслях тех, кого отец допускал до общения со мной, я видела лишь насмешку над отсутствием вкуса, зависть, презрение и изредка — сочувствие, которое бесило меня больше всего. Меня считали жалкой.

Так прошло еще года два, и тут мне повезло — у меня открылся магический дар. Довольно слабый, но как же я была счастлива! Увы, разочарование поджидало и здесь. Криворукая для алхимии, совершенно не умеющая рисовать или лепить для магического искусства, не имеющая специального окраса дара, вроде целительства или некромантии… Впрочем, у меня был «особый» дар — ментальный, который я в то время уже ненавидела. Магический талант, на который я поначалу возлагала столько надежд, оказался недостойным внимания пшиком. Именно тогда я увлеклась артефакторикой — моих сил хватило лишь на нее. Несмотря на то, что это направление магии считалось не женским делом, отец вздохнул с облегчением — расходные материалы для экспериментов с артефактами обходились ему в разы дешевле, чем ткани и драгоценности. Итогом нового увлечения стала моя окончательная изоляция, но меня это уже не волновало.

Первый ловец снов я сделала лет в пятнадцать. Не добившись успеха в реальности, я начала создавать придуманные миры, в которых была центром вселенной. Там меня любили, уважали, ради меня устраивали дуэли и сражались с чудовищами. Неизменно прекрасные юноши признавались мне в любви и увозили прочь из опостылевшей, насквозь лживой столицы. Я была королевой и всесильным магом, великим первооткрывателем и главой Совета Лордов, беспечной цветочницей (непременно приглянувшейся очаровательному принцу) и знаменитым художником. Сны стали мне милее реальности, в которой я ничего из себя не представляла.

Я безропотно выполняла любое поручение отца, лишь бы он отстал, и я скорее могла вернуться в кровать, чтобы погрузиться в навеянные артефактами грезы. Меня даже не волновало, что задачи становятся все более жестокими. Теперь я не только читала воспоминания. Я путала чужие мысли, подталкивала других к нужным отцу решениям и уже не пыталась оценить, насколько незаконно и аморально то, что я делаю. Я торопилась выполнить приказ и вернуться в комнату к своим ловцам. Пока я могла спать, мне было наплевать на все.

Незадолго до знакомства с Ленси Ульесом я впервые убила. Стыдно, но я даже не знаю, кто был моей жертвой. Отец сказал, он должен попасть под автомобиль. Я пожала плечами и, подгадав момент, заставила совершенно незнакомого человека сделать всего один шаг, оборвавший его жизнь. Позже я пыталась по некрологам в газетах понять, кто это был, но так и не сумела. Я настолько отрешилась от реальности, что не помнила даже даты, в которую это произошло. Не знаю, что именно заставило меня встрепенуться и проснуться — преступление, слишком тяжелое даже для той меня, которой я стала, или встреча с человеком, озарившим своим внутренним светом мой мир. А может быть, все сразу. Я не знаю.