Я в последний свой год преподавания вёл один седьмой класс... Помню: девочек было там больше, чем мальчиков, и все хорошие, открытые, радостные были; они меня любили, а я их любил. Из них часто многие оставались на дополнительные, они, так сказать, la connaissance etait recherche (фр.: стремились к знаниям). И девочка там была одна, круглая отличница, смышлёная, интересная, правда, был у неё значительный минус: влюблена она была в меня по уши, всегда в любви признавалась, подарки делала. А я что? Я пытался ей донести, что это неправильно, что так нельзя. Она хоть и была умной, но моих слов не слышала или не понимала, а, может, и не хотела понимать, не знаю.

Каждый вечер она звонила мне, просила помочь ей с уроками, а я, как учитель, помогал. Она была спокойная, тихая, вроде начинала понимать, что я не рассматриваю её как родственную душу. Потому спустя время она угомонилась со своей подростковой влюблённостью. Я тогда и расслабился, а зря.

В то время у меня был короткий роман с моей коллегой – молодой учительницей по истории. Мы были соседями, на работу вместе ходили, как в романтических книгах. Так вот... о нашем с ней романе узнала та девочка, расстроилась, расплакалась и убежала. Мы с коллегой долго искали её, разделились, потом и она пропала. Позже оказалось, что мою тогдашнюю леди убила та самая ученица, а труп нашли в женском туалете. Потом девочка эта спрыгнула с окна четвёртого этажа, оставив свой дневник, где она написала выдуманную историю нашей любви. Даже описывала moments intimes (фр.: интимные моменты), которых у нас даже быть не могло!

А как оказалось ещё позже, девочка тогда уже не была vierge (фр.: девственницей), что стало ещё одной «уликой» против меня. Все тогда в округе поверили её записям, потому мне, по совету полиции, пришлось бежать в столицу. Дело замяли. Не знаю, вспоминают ли про него в той школе, но тогда это было для них самой настоящей трагедией, ведь школа-то была элитной, а этот случай мог разрушить им репутацию, но, к счастью, не разрушил, – Пётр убрал сигарету в портсигар и слабо улыбнулся. – Вот такая история со мной случилась.

– Бедная девочка... Наверное, у неё проблемы были, – предположил Гюль Ворожейкин.

– Peut-etre, peut-etre... (фр: Может быть, может быть...) Ну, я закончил рассказ. Кто следующий обличит свою душу? Может, ты? – он кивнул в сторону Илоны.

– А я что?

– Расскажи о себе.

– Да рассказывать особо нечего... – замялась фотограф. Кажется, она совсем не ожидала, что очередь настигнет её так быстро. – Ну... эм... в школе меня все всегда унижали и обижали за низкий рост и цвет кожи, так как я была одна такой на всю школу: то кипяток на меня «нечаянно» прольют, то в грязь бросят, то свяжут до посиневших рук, то волосы подожгут со словами: «Ты же сама подгорелая, так гори!» Меня... меня вообще никто никогда не любил.

– С твоим-то характером это неудивительно... – буркнул Борис Феодов.

– Нет, не в этом дело!! У меня тогда был совершенно другой характер: я не умела постоять за себя, была молчаливой, слабой и забитой. Я не могла даже слова им сказать, чтобы защититься, а драться я совсем не умела. Я хотела пойти на бокс или что-то наподобие такого, но меня родители не хотели отпускать, так как я «де-евочка», мне нельзя драться и прочий бред. Они не знали, что надо мной издеваются; я боялась им об этом рассказать, боялась, что им тоже причинят боль. Это потом я научилась отвечать обидчикам и... и... сама стала обижать... чтобы меня не... обижали...

Неожиданно для всех она шмыгнула носиком и вытерла мокрые глаза рукавом ночной рубашки.

– Ты плачешь?.. – всё сильнее изумлялся Борис.

– Нет, не плачу! – громко воскликнула Илона и гневно сверкнула мандариновыми глазами. – Только слабаки пускают слёзы! А я не слабая!

Все молчаливо переглянулись, наконец поняв, как сформировался характер задиры у Илоны и почему она всегда над всеми насмехается. Сэмюель Лонеро пододвинулся к ней и ласково погладил её по голове, отчего девушка вздрогнула и рефлекторно схватила его за запястье.

– Прости, – тут же извинился композитор, думая убрать руку, но фотограф положила её обратно себе на голову и приказным тоном сказала:

– Гладь.

Сэмюель с лёгкой улыбкой продолжил гладить Илону, пока остальные с ноткой умиления рассматривали их, как пару. Все, кроме Бориса.

– Эй, Сёма, – внезапно сказал Феодов, – а давай ты нам расскажешь о себе! А то я внезапно вспомнил, как увидел у тебя на запястьях бинты и мне интересно, что это.

Остальные с удивлением обратили взоры сначала на Бориса, затем на замявшегося Сэмюеля и в ожидании замолкли.

– Бинты? – спросил, нахмурившись, Стюарт.

– Да, бинты, ёмаё! Это очень меня взволновало, без шуток! Ну, Сёма, расскажешь, что это такое?

Сэмюель явно был растерян и глазами искал некую поддержку, но, так никого и не найдя, вздохнул и солгал:

– Наверное, вам показалось...

Сидевшая рядом Илона схватила его за правую руку и завернула рукав ночной рубашки, обнажив забинтованное запястье. Не успел Сэмюель даже пикнуть, как девушка размотала бинты и с ужасом отпрянула от композитора: всё его предплечье было покрыто багровыми, синими пятнами и свежими порезами.