Свернув с ковровой дорожки, он посмотрел на своё отражение в начищенном стеклянном полу и увидел, что вместо привычной одежды он был переодет в простой чёрно-белый хитон.

– Ч-что происходит?! – в недоумении вскричал он, отшатнувшись назад и столкнувшись спиной с кем-то невысоким. Оглянувшись, Стюарт посерел и ужаснулся: перед ним стоял в малиновом фраке, белой рубашке и розовой бабочке живой Ванзет Сидиропуло, из чьей перетёртой тёркой шеи водопадом лилась кровь и окрашивала пол под ними в ярко-алый. Держа бокал вина в свой маленькой окровавленной руке, он недоумённо смотрел на Стюарта, подняв одну короткую бровь.

– Что такое, Стюарт? – спросил Ванзет.

– Т-ты?.. Ты живой?..

– Ну да!

Живее нет, чем я,

Мертвее нет, чем ты,

Я жив снаружи, а ты мёртв внутри!

Он натянуто осклабился, театрально разведя руки в стороны и неожиданно больно ткнул Стюарта прямо в грудь.

– Мертвец не я, а ты! – захохотал он.

Из-за плеча драматурга выглянул Сэмюель в охристых брюках на подтяжках и голубой рубашке с засученными рукавами, что обнажали изрезанные в мясо синие запястья. На мертвенно бледном лице играла странная улыбка, под покрасневшими глазами чернели поцелуи бессонницы и «алые» веснушки – полопавшиеся капилляры.

– Привет, Стю! – воскликнул композитор, отведя драматурга в сторону.

– Г-господин Лонеро?..

– Ты чего такой испуганный?

– В-ваши запястья...

– О, ты ещё моё тело не видел!

Без лишних слов Сэмюель приподнял свою рубашку, явив на свет вываливающиеся из изрезанного живота склизкие кишки с прочими органами, что свисали, как листочки на дереве.

Вот, погляди, к чему привела моя болезнь:

Кишки наружу – об этом будет моя песнь!

Порезы, синяки украшают моё тело;

Всем всё равно, ведь это совершенно не их дело!

Сэмюель рассмеялся, отчего кишки начали подпрыгивать и сильнее кровоточить.

К горлу подступила колющая тошнота от такой натуралистической картины. Стюарт закрыл рот руками, отходя от мертвецов подальше. Развернувшись спиной к ним, он встретился лицом к лицу с белой, как мел, Лебединой Грацозиной; она пристально смотрела на него своими бездонными, широко распахнутыми глазами с потёкшей тушью.

– Что такое, малыш Стю? – протянула она, и ухмылка зазмеилась на её тонких фиолетовых губах.

Стюарт опустил свой взор на её живот, откуда торчал кухонный нож, и слуха его коснулся активно нарастающий детский плач. Он моргнул, – задушенный пуповиной ребёнок оказался на руках Лебедины.

Она качала его и тихо пела колыбельную:

Мирно плывут облачка,

Значит, счастье всегда

Окружать будет нас, нас оно бережёт...

Ничего плохого не произойдёт...

Мальчик мой милый, сладко спи,

Пусть нас окружат любви огни,

Пусть всё будет ярким и хорошим,

Даже если мы навек голову сложим...

Лихорадочно дышавший Стюарт попятился назад и вновь с кем-то столкнулся. Обернувшись, он увидел перед собой Бориса Феодова в синем фраке и покосившейся каске, что с безумным хохотом сдирал с Максима Убаюкина лицо, словно маску. Под тонким слоем кожи виднелось фиолетовое месиво вместо мышц, зубы выпадали один за другим, а вместо носа была треугольная кровоточащая дыра.

Борис запевал:

Раз ты актёр, снимай лицо!

Покажи и обнажи своё нутро!

Ты – убийца и тебе прощенья нет!

Так давай закончим наш кровавый дуэт!

Максим отвечал, слабо шевеля губами и повторяя одну и ту же фразу:

Нет мне прощенья,

Нет мне спасенья...

Музыкант с криком бросился в другую сторону, однако спустя пару мгновений резко остановился: перед ним одиноко сидел на стуле Гюль Ворожейкин в тёмно-синей мантии и с кастрюлей на голове. Он качался взад и вперёд, приглушённо напевая:

Часы стучат, окутанные тьмою,

И жизнь бежит со стрелкой часовой.

Я в коробок прилягу под землёю,

Когда нагрянет час мой роковой.

Палач мой – я, кастрюля – гильотина,

А эшафотом выступит холодная квартира.

Мой крик услышат сквозь открытое окно,

Но мне помочь не поспешит никто...