Старший разведчик Новожилов сидел на краю нар у большой железной печки. Приглушенные завывании ветра будили в нем тоскливые воспоминания. «Где-то теперь Андрей? — думал Новожилов о сыне, ушедшем на фронт с первых дней войны. — Жив ли? — Забыв о газете, которую держал в руках, он смотрел на догорающие в печке поленья. — Нарушилась вся жизнь!»

Закончив чистку оружия и наскоро вымыв руки снегом, бойцы поодиночке подсаживались к Новожилову. Последним появился угловатый, крепкий, точно вылитый из чугуна, разведчик Федорчук. Был он саженного роста, недюжинной силы, хрупкие вещи старался брать двумя пальцами, чтобы не изломать.

— Начинай, Сэмэныч, — заторопил он Новожилова, — читай, читай! Думать потом будэм.

Новожилов медленно отвел взгляд от огня, тяжело вздохнул и развернул газету:

— «Постановление Государственного Комитета Обороны. В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма, Государственный Комитет Обороны постановил: ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районов осадное положение…»

Федорчук тяжело задвигался и через плечо Новожилова заглянул в газету.

— Осадное положение? В Москве? — переспросил молодой разведчик Варов.

— Помовчи! — недовольно одернул его Федорчук. — Потом выскажешься. Слухай, що читають.

Новожилов читал раздельно, приглушенным голосом. Когда он умолкал, слышался сердитый вой ветра…

— «Нарушителей порядка, — продолжал Новожилов, — немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…»

— Правилыно! — снова воскликнул Варов. — Всех мерзавцев уничтожать беспощадно.

— Москву, товарищи, помяните мое слово, фашисты не возьмут, — убежденно заговорил Новожилов.

— Слава богу, японцы ще мовчать, — вздохнул прикомандированный к разведчикам из дивизиона повар Кривоступенко.

— Запомните, Кривоступенко, — резко оборвал его сидевший рядом старший сержант Ошурин, — мы стычки с японцами не искали и не ищем. Но дрожать перед ними не собираемся. Без бога били их на Хасане, били на Халхин-Голе, без него справимся и сейчас, если полезут… Да и не молчат они. Прочтите-ка, товарищ Новожилов, вот это, — ткнул он пальцем в газету.

— «Нападение японских солдат на советскую территорию», — прочел Новожилов.

— От тоби и мовчать, — взглянул Федорчук на Кривоступенко.

— «Недалеко от пограничного поселка Сабурово группа японских солдат, численностью до роты, перешла государственную границу и напала на наш пограничный наряд в составе лейтенанта Любимова, сержанта Сухова и других пограничников с целью захвата их и увода на свою — территорию. В результате завязавшейся схватки есть раненые и убитые с обеих сворой. Японцы перенесли своих раненых и убитых на территорию Маньчжурии. На нашей территории остались японские шапки, обоймы и гильзы».

— Кишка, видать, тонка, хоть и начинена самурайским духом, — насмешливо проговорил младший сержант Селин.

— Значит, дух им мало помогал. Або вин спортывся, — авторитетно подытожил Федорчук.

— Да, испортился! Они похлеще фрицев. Все стараются исподтишка бить — отозвался Варов. — Сколько наших людей ни за что побили.

— Одурачены и обучены хорошо, признают только силу. У них религия учит, что каждый японец — сын бога, значит выше всех людей. Божественная раса, — объяснил Ошурин.

— Бач, як воно выходить! Воны сродни богам, а вен на них должны молитися, — заметил Федорчук. — Перехрестить бы одного-другого оцим хрестом, — выставил он свой здоровенный кулак, — и от святости своей отказались бы…

Раздался громкий смех.

— Отказались бы, наверняка, Кондрат Денисович! — подтвердил Варов. — От такого кадила любой святой откажется.

— Чи скоро прибуде почта! — недовольно буркнул Федорчук. — Курыть — аж пид ложечкой сосе…

— Да мы и сейчас закурим, — весело отозвался возвратившийся от Рощина Ошурин и достал из кармана пачку махорки. — Вот! Это передал командир взвода.

4

Было десять часов утра, но в небольшой комнате Татьяны Александровны Беляевой стоял полумрак: единственное, плотно завешенное окно почти не пропускало света. Хозяйка — еще молодая стройная женщина с круглым миловидным лицом — сидела на сломанном диванчике, обитом потертым штофом. Ее собеседник, плечистый, лысый, в промасленной стеганой паре, стоял, прислонившись спиной к печке, и внимательно слушал Татьяну Александровну.