Я качаю головой.

— Мой рейс в полдень.

Она мягко сжимает мою руку.

— Береги себя.

Мой отец забился в дальний угол, опустив глаза и сжав голову руками. На мгновение мной овладевает сочувствие, и я сочувствую этому человеку. Но потом я думаю о жене и дочерях, которых он оставил дома, напуганных и без ответов, и вспоминаю, что был в таком положении слишком много раз, чтобы сосчитать. И гнев побеждает.

— Какого черта ты делаешь?

Отец вскидывает голову, когда я стою над ним. Его глаза налиты кровью, по щекам текут слезы. И вот так — весь мой гнев снова исчезает, растворяется, хотя в этот раз мне больше всего хотелось бы, чтобы он наконец вырвался наружу. У меня никогда не получалось держаться за это. Гнев делает меня больным, уставшим, опустошенным. Но мне нужна была отдушина, и я был уверен, что найду её здесь. Потому что попытаться сделать своей отдушиной Дженни несколько часов назад было невыносимо трудно.

— Гаррет, — он яростно проводит рукой под глазами. — Кто ты такой… Что ты здесь делаешь?

— Что ты здесь делаешь? У тебя есть семья, которая зависит от твоего возвращения домой, от твоего присутствия. Вместо этого ты всю ночь гуляешь и напиваешься.

— Я… нет, — он быстро качает головой. Его глаза усталые, с покрасневшими ободками, но в них нет того пустого, остекленевшего взгляда, который когда-то говорил мне о его настроении, когда я был младше. Тогда я знал, стоит ли мне попытаться поговорить с ним или лучше спрятаться в своей комнате до конца ночи.

Он лезет под пальто, показывая мне горлышко бутылки виски, печать все еще цела, прежде чем быстро закрывает ее обратно.

— Я этого не делал.

— А что было до этого? В баре?

— Я хотел. Черт, я хотел, — он запускает пальцы в волосы, дергая за них. — Я заказал его. Неразбавленный виски. Двойной. Пялился на это пять гребаных часов. Не позволил бармену забрать его, но и не смог заставить себя выпить, — он проводит рукой по глазам, прежде чем выдавить следующие слова. — Я гребаный неудачник.

— Нет, это не так, — возражаю я, не подумав.

— Да. Вот мой сын, спасающий мою задницу, как он делал это сотни раз до этого. Разница лишь в том, что он больше не ребенок. Мои проблемы никогда не должны были быть твоими.

— Да, не должны, — тихо соглашаюсь я, садясь напротив него. — Но я любил тебя тогда, и я люблю тебя сейчас. Я буду стоять рядом с тобой, пока ты решаешь свои проблемы, — я касаюсь тыльной стороны его ладони, и его испытующий взгляд встречается с моим. — Но я не смогу тебе помочь, если не буду знать, что происходит.

— Я не знаю, с чего начать, — признается он.

— С самого начала было бы неплохо.

Он кивает, между нами растягивается молчание, пока он ищет начало.

— Еще в декабре, прямо перед Рождеством, на работе объявили, что продали фабрику. Ходили разговоры, что новые владельцы собираются всех уволить, навести порядок и начать все сначала. Я сразу же начал искать другую работу, но они появились после праздников, и все было как обычно. Мы думали, что мы в безопасности. А потом вчера… — его грудь вздымается, голос срывается. — Вчера они пришли. Уволили всех. Всех. Просто вошли, сказали нам всем идти домой и не утруждать себя возвращением, — он хихикает низким, раздраженным смехом. — Зарплата за три месяца. Я отдал им двадцать пять лет, они увольняют меня без предупреждения, и все, что я получаю, это гребаную зарплату за три месяца. Как я должен на это содержать свою семью? Я не могу, Гаррет. Я просто не могу.

Напоминание вертится у меня на кончике языка, что я прекрасно могу их поддержать, помогать столько, сколько им нужно. Черт возьми, я годами пытался уговорить их переехать в Ванкувер. Но я знаю, что это не то решение, которое он ищет.

— И ты, наверное, не поговорил с мамой.

Папа качает головой.

— Она знала, что я не беспокоился об этом, когда ты приехал домой на Рождество, но тогда все казалось прекрасным. Я перестал искать работу, и мы оба перестали бояться. Теперь я… я не знаю, как ей сказать. У меня ничего нет, Гаррет. У меня нет диплома колледжа.

— Потому что тогда ты устроился на постоянную хорошо оплачиваемую работу, чтобы обеспечить свою девушку и новорожденного ребенка, — напоминаю я ему. От меня никогда не ускользало, что мой отец отказался от многих вещей, чтобы стать отцом в восемнадцать лет. Единственное, что он сделал для себя, это закончил среднюю школу. То, что на него в юном возрасте возложили такую тяжелую ответственность, только увековечило его привычки, и я много лет чувствовал вину за то, что родился, говоря себе, что он никогда бы не боролся, если бы у них не было меня. Логически я понимаю, что в трудностях моего отца нет моей вины, но когда ты ребенок, который несет ответственность за своего отца больше, чем он за тебя, трудно напоминать себе об этом.

— Как я должен отправить трех девочек в колледж? Я не знаю, как быть мужем, которого заслуживает моя жена, отцом, которого заслуживают девочки, которого ты заслуживаешь.

Я кладу свою руку на его.

— Нам не нужно, чтобы ты был кем-то другим, кроме того, кто ты есть, пап. Нам просто нужно, чтобы ты вернулся.

Его взгляд падает на наши сцепленные руки, и его мозолистый большой палец скользит по моим.

— Я не появлялся из-за тебя, — говорит он, и в его словах слышится раскаяние, но еще больше — признание. Он не ищет оправдания или утешения, не ждет, что я заверю его в обратном. Ему важно, чтобы я знал: он осознает свои ошибки.