Неожиданно два года в их доме стали временем нового учения, а не пряток от судьбы. Лекарь и его юные сыновья, готовящиеся к той же профессии, заметили, что Симель кое-что смыслит в лечении ран, и разговоры за общим столом очень быстро превратились в консилиумы. Ветария, как поняла Симель, рассчитывала на жилицу, как на противовес этим говорливым врачевателям, а на деле получила еще одного, только в юбке.

Симель сполна отблагодарила семью, где не были против, чтобы вместе с мальчишками и она слушала магистра, как наставника, и задавала вопросы, и получала ответ. Все же в городах вольным душам живется легче — только не претендуй на чужой заработок и тогда делай в своем доме, что хочешь. А магистр был отъявленным вольнодумцем, судя по копии “Врачевания Заречья” — этой книгой вообще измерялась степень смелости любого лекаря. Тот, кто упорно лечил отцу перелом, когда другие умывали руки и советовали готовить похороны, тоже ею пользовался и, в конце концов, отвел тень смерти от барона. Симель знала травы Заречья, как свой огород, и еще в Марскелле поняла, что, оказывается, умеет не только рубить с коня и управлять поместьем, но и ходить за нуждающимися.

С магистром они спорили только на одну тему — нужны ли больному такие мелочи, как солнце, ветер из открытого окошка, смех и разговоры домашних. Симель знала, что нужны.

Она выполнила резкий акцентированный удар сверху вниз и досадливо поморщилась. Ничто не заменит тренировку в седле, а бой с воздухом — поединок. Руки просят хорошей работы, но теперь, вне долины, это стало невозможным. Когда-то Симели казалось, что все живут так, как они в Благодатной: есть наследник — тренируют наследника, есть только дочь — значит, показывают, как защищать людей, дочери. Она долго в это верила, даже слишком, лет до четырнадцати. Но кто бы сказал ей в лицо всё, как есть?

Она была защитой и опорой и для Марскелла, и для Берждома — вдовцы-бароны жили, как одна семья. Свои ее не порицали, а чужаков в Благодатной не было — приемов здесь не устраивали, путешественники и торговцы давно забыли этот путь, через долину ходили только, когда хальты владели землями по эту сторону Броганы и когда мятежники поднимали равнины против королей. И Берж, и те рыцари, что жили в долине, никогда не навредили бы Грегору в его отчаянном безумии, они любили его и любили Симель. Люди незнатные принимали заботу о себе такой, какая есть, а кривотолки вели тихо, чтобы эту заботу не потерять.

Все они позволили ей с детства наслаждаться своей силой, ловкостью и играми поинтересней кукол, позволили стать наследницей не только земель Грегора, но и его боевой славы.

Симель уколола кочергой воздух, еще и еще. Нет, она не жалела. Как бы Хави справился с бандой Фрейцера, если седовласым баронам это было уже не под силу? Они вместе приняли у отцов долину под свою защиту и справились, пусть не за год и не за два. В конце отец хвалил ее, как никогда, и это было, в общем-то, счастливое воспоминание, но… Но все-таки не стоило ожидать, что разум к нему вернется, даже если она сделает все, как он хочет. Наоборот, война с бандой питала в его безумии что-то настолько давнее, что никак не связывалось с Эдуардом.

И день окончательной победы не стал исключением.

— Мальчик мой! — упоенно твердил он тогда, но это-то уже было делом обычным. — Мой мальчик! — и жал ей руку, вытирал глаза, и раскрывал ее ладони, из которых принял голову Фрейцера. Но потом, как всегда неожиданно, вдруг начал:

— Руки! Из золота? Золота, да?

Достойная могла быть похвала. Пусть руки у нее не золотые, но она победила, прикончила последнего из тех, кто истерзал долину. Заслуженная гордость охватила бы сердце, если бы не продолжение:

— Золотые! Выбрось! Брось!

Все, радости как ни бывало. Иллюзии — еще более странные, чем живой Эдуард, — если захватывали отца, то надолго. Здесь кончалась всякая надежда на общение, и дальше ему нужна была только хальтская белоголовка — зареченский дурман, унимающий буйство.

В детстве Симель пугалась этих странных выкриков, пока старый Берж не показал ей золотую руку — настоящую, отлитую как по человеческой, которая хранилась когда-то у отца. А значит, у безумия все же была основа. Взялась эта рука из каравана, погибшего когда-то на пути через долину, и никто не знал, что оплатили ею Грегору — а может просто нашли на месте разорения — но золото это, да и любое золото вообще, с тех пор как будто жгло его виной. Симель догадывалась, что в банде Фрейцера для отца воплотились те, от кого двадцать лет назад он не защитил караванщиков.

Что ж, она сделала все, чтобы победа проникла сквозь толщу лет туда, где находилось сознание отца, и принесла ему немного покоя.

Просто этого оказалось мало.

Разогретые упражнением мышцы пели под свист металла в воздухе, плечи и запястья работали, как хорошо смазанный механизм. Ну, еще половину часа нагружать руки, а потом, раз лошади не видать еще долго, можно пробежаться по черной лестнице для слуг вверх и вниз десять раз, чтобы хоть как-то напомнить телу, что оно когда-то выдерживало.

Симель сдула прилипший к потному лбу локон и запретила себе тяжелые мысли. Сейчас у нее другая жизнь, и нужно успеть выспаться и поужинать, прежде чем подняться на дежурство к человеку, еще ценящему ее той, кто она есть.

Над руинами старого города плыла тихая грустная музыка. Низкий звук дудочки, гэрки, заставлял снежинки прекращать свой танец и тихо скользить к земле. Солнце так ни разу и не показалось за тучами, накрывшими Глорпас огромными ладонями. Карланта сидела на краю обвалившейся башни, поджав под себя ногу и покачивая второй над лежащими внизу обломками зданий. Ее пальцы выводили мелодию Песни ветра, провожающего души тех, кто погиб на бескрайних просторах. Кэларьян вглядывался в ее лицо, приютившись подальше от края, и вспоминал, как шесть лет назад она играла эту Песнь, когда ее отец не вернулся из похода за Волчье озеро. Она молила ветер привести к нему хищников, чтобы освободить душу от тела. Кэларьян промолчал тогда — молчал и сейчас. Души умершего нет ни в этом, ни даже в Светлом мире, и бренные останки ей не тюрьма.