Солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо розовым, снег искрился в косых лучах и хрустел под копытами сорока лошадей. Гедарт любил этот край на северной оконечности королевства — безлюдный, молчаливый — хотя мог и ненавидеть, ведь здесь была могила его матери. И все-таки он радовался чистым просторам, открывшимся за перевалом, и позволял сердцу наслаждаться, несмотря на грусть.

Отец ехал рядом — спокойный, статный, спина всегда прямая, взгляд устремлен вперед. Сам Гедарт уже изрядно устал, но равнялся на него и не подавал виду. Так же ровно держал повод, так же оборачивался на свою охрану, проверяя, как там его люди, и не глазел по сторонам, чтобы не походить на любопытную галку.

— Почти приехали. Видишь?

Гедарту уже давно казалось, будто он видит вдали крошечный угол монастырской стены — прямой среди округлых природных форм — но теперь был уверен.

— Умх.

Отец подвел лошадь ближе. Гедарт и сам знал, что говорит односложно или не говорит вообще, что это невежливо и неучтиво, и уж точно недостойно сына благороднейшего принца Адемара. Но он ничего не мог с собой поделать. Каждый раз, когда они приближались к Гудамскому монастырю, внутри что-то сжималось, как пружина, и нужно было держаться, чтобы она не распрямилась с треском и грохотом. А в этот раз еще была опасность, что придется отложить поездку, как случилось в прошлом году, когда они отъехали от родного Галаса на день или два, а известие об усилении хальтов за рекой заставило все отменить. Это было подло.

Сейчас в поясной сумке отца лежало другое важное послание, и Гедарт представлял, как тянет его теперь мчаться обратно. Беренский герцог жаловался на притеснения Короны, произвол казначея и еще бог знает на что, а Берения — вот она, рядом, полторы недели пути на запад от перевала. Делом этим занимался дядюшка Фронадан, но все понимали — личный визит наследного принца был бы крайне весомым.

Получив известие, отец был столь мрачен, что Гедарт ощущал вину за то, что хочет ехать дальше. Когда он спросил, набычась, ожидая неприятного ответа, готовый спорить и обвинять, куда они теперь поедут, отец ответил:

— В Гудам. И проведем там столько времени, сколько потребуется. — Он был невозмутим, вежлив и добр.

Так ли он чувствовал внутри? Неизвестно. Но Гед был благодарен за эту простоту, за ясность, которая не оставляла на нем вины. Он пытался вести себя так же.

Он никогда бы не признался, но на деле равнялся на отца во всем. Да и кто бы не хотел быть, как он? Люди держатся с ним почтительно и искренне, не изменяя отношения, когда думают, что их не видят. Гедарт это проверял, когда был помладше и любил везде прятаться. И на чужих людей смотрел, и то, что видел, не всегда совпадало с их поведением рядом с господами.

На турнирах по сюжетам Писания отца всегда выбирали защитником божьих врат, и он выдерживал все поединки, хотя нападающих было много, а он один. Коней под ним меняли раз через пять, но сам он твердо и уверенно мчался навстречу “врагу” и вышибал того из седла или ломал копье, что приносило обороняющейся стороне очки. Мало кто мог выбить его самого. Разве что дядя Фронадан, такой же рослый и тяжелый, и граф Гинар, маленький, но владеющий какой-то демонической турнирной магией.

Гедарт впервые за много дней улыбнулся. В этом году ему предстояло выступить на турнире среди взрослых. Он много тренировался и многого ожидал. В переписке с кузеном Ганаханом они планировали, какую сторону принять и каким героем прошлого нарядиться. Ганахану позволили выступить тоже, хотя ему было всего четырнадцать, а не шестнадцать, но после службы на границе с хальтами, куда их вывезли отцы, никто не сомневался в его силах. Поначалу Гед считал, что во всем сноровистей и крепче кузена — возраст как-никак — но Гани тоже оказался не промах, и помимо разъездов в боевом охранении у них завязалось личное соревнование в силе и ловкости. Отцы, на удивление, все это поддерживали, наблюдая за ними, как за лошадьми на скачках.

Что ж, никто не проиграл и никто не выиграл. Гедарт приобрел хорошего друга, отец подарил им прекрасные охотничьи ножи с парной резьбой на рукоятях, а вот дядя Сейтер ничьей остался недоволен и подарил Гани только оплеуху. Гед его не понимал и, откровенно говоря, побаивался, радуясь, что не родился как-нибудь случайно в семье Гани. Вот только мама Ганахана всегда была с ним, лихо ездила верхом, и даже на границу они приехали вместе.

Гед погладил гриву лошади, чтобы отвлечься — мысли снова повернули не туда. Ганахан собирался изображать Томаса Ландорского, хотя в балладах не было никаких указаний на цвета его одежд или герб. И он точно был бы защитником врат. Гедарт еще выбирал.

— Гед, — позвал отец, протягивая бурдюк.

— Не нужно. Благодарю.

Он ведь уже не маленький, попьет, если захочет. Хотя, если честно, он не помнил, когда пил последний раз, на холоде вообще не мучает жажда. Может, поэтому так устал? Немного освежиться не помешает. Он пообещал себе, что через половину часа обязательно допьет воду в своем бурдюке.

Углы стен монастыря чернели над горизонтом. Сейчас монахини уже собрались на вечернюю службу, голос матушки-настоятельницы звучит под толстыми каменными сводами. Он представлял это так хорошо, будто видел сквозь многие лиги пространства. Настоятельница восхваляет благие дела Единого и повторяет его заповеди для честных людей, а в конце поминает Гвенет Галасскую, прекрасную принцессу из рода старинных покровителей монастыря.

Семья матери и правда десятки лет жертвовала Гудаму, и даже деньги на постройку дали их предки, а не Церковь, но достаточный ли это повод, чтобы отдать свою жизнь служению именно там, так далеко от всех? Возможно. Что вообще может заставить человека затвориться от мира? Он спрашивал, когда был меньше.

Она безмерно любила Единого. Она хотела благодарить его каждый день за счастье жить, любить и быть любимой. Ее ранило, что в миру людям не удается поступать по заветам Писания.

Гедарту казалось, что вполне удается, разве плохо они жили, когда были все вместе? Разве плохо жилось их герцогству, сытому, справедливому, хоть и осаждаемому варварами — за это, кстати, нужно спросить как раз с Единого, зачем-то Он ведь создал варваров такими, какие они есть: дикими и алчущими грабежа.