Так что многое было сказано, но немногое объяснено. Недостающее он понял сам.

Мать поселилась там из-за отца.

Сначала Гед был слишком мал и пребывал в уверенности, что она скоро вернется. Никакие слова о великой любви к Единому и бренности мирской жизни не убеждали его в том, что она должна быть здесь, а не дома.

Дома мама много болела, это правда. И послужить Единому в надежде излечиться казалось естественным. Ей стало лучше, она вновь была здорова и спокойна. Так почему не возвращалась? Маленький Гед не понимал.

Он умолял отца заставить мать вернуться: приказать, увезти, — но уже тогда знал, что тот не поступит столь грубо. Однажды Гед просил и сам, лет в семь — слезно, жалобно, навзрыд, — но увидев, какое горе причиняют матери его слезы, поклялся впредь быть сдержанным, как отец. Невозможно делать так больно тому, кого любишь. Он ведь мужчина. Он должен был справиться.

На отца он все-таки еще рассчитывал. Кто, как не он, муж и господин, мог найти слова, способные достучаться до сердца жены? Но в спокойных речах отца всегда чего-то не хватало, всегда что-то оставалось невысказанным. Возможно, о чем-то они не могли говорить при нем. Тогда Гедарт стал прятаться. Тайком он слышал, как родители говорят о разных вещах, мелких и неважных: урожае в Галасе, пожертвованиях церкви, перекладке стены в замке, расходах на посвящение взрослых оруженосцев. Он не понимал, почему свои редкие встречи они тратят на такую чепуху, но хорошо понял одно — от своего имени отец маму ни о чем не просил. А услышанное однажды: “Это единственное твое верное решение”, — навсегда поставило точку в вопросе.

Так что поездки в Гудам оказались ему, Гедарту, личным одолжением, и каждую он ждал, как величайший подарок. Ничто не радовало его так же сильно: ни быстрые верховые лошади, ни маленькие, искусно откованные мечи и доспехи, ни потешные битвы с ровесниками.

А потом матери не стало. Ему почти исполнилось девять, и он больше не мог надеяться, что, став взрослым, найдет те самые, правильные и достойные слова.

Лучи заходящего солнца ласкали взгляд нежными красками. Подступало время ночной стоянки, а роща, в которой они обычно укрывались за день до последнего перехода, была еще далеко.

— Нужно ускориться, — сказал Гед. — Еще две лиги, а свет кончается.

Отец молча кивнул, и он высоко поднял руку, чтобы видели все. Сделал знак и легонько ударил бока лошади. Отряд плавно набрал ход, устремляясь к голым деревьям, лошадь отца отстала на корпус, оставив его во главе отряда.

Гед обернулся — отец смотрел на него и улыбался.

— Доброе утро, ваше величество. Как вы себя чувствуете?

Когда Симель уходила на кухню, король так и не подал знак ни ей, ни камердинеру, что готов начать свой день. Теперь он был одет и читал, сидя высоко на подушках. Всю кровать покрывали пергаменты, вчера пришли еще два доклада из Берении, и Вилиам почти не спал. Лицо его осунулось, а тени под глазами казались черными на фоне бледных щек.

— Отвратительно, — пробормотал король, не поднимая взгляд от свитка.

— Вы должны хотя бы немного поесть, — Симель указала на поднос, который слуги поставили на столик у кровати.

— Я не могу есть. Просто не могу.

— Тогда примите еще немного алмеи, она придаст сил.

Она подала Вилиаму кубок с горячей водой и вылила туда половину жидкости из стеклянного пузырька. Король осушил его, даже не поморщившись, хотя настой имел горький вкус.

— Спасибо. Это зелье творит чудеса — мне будто снова шестьдесят.

Симель подняла глаза и по кривой улыбке поняла, что Вилиам действительно пытается шутить. Еще она заметила, что в руке у него зажат крохотный свиток, похожий на те, что носят голуби. Едва ли это было письмо из Берении, тогда король бы не шутил — о чем, кроме войны, можно известить в таком маленьком клочке? Скорее, это прислал Адемар из Гудама.

— Что пишет его высочество? — спросила Симель, устраиваясь в нише у окна, чтобы наблюдать за дорогой в Керк. Слуга, по-видимому, доставил записку, пока она завтракала, или ее принес сам Эно, королевский шпион. Король отдал несколько его голубей Адемару, и нельзя сказать, что старик был этому рад.

— В монастыре все идет своим чередом. Но, как я и думал, Адемар хочет отправиться к Фронадану в Берению.

— И вы позволите?

— Нет, — Вилиам покачал головой. — Он сейчас там, где и должен быть. В прошлый раз, когда поездка сорвалась, сын не разговаривал с ним два месяца. Когда Адемар примет корону, у него не будет возможности бывать там каждый год. Я хочу, чтобы мой внук не возненавидел раньше времени нашу высокую участь, а сын отдал дань памяти жене.

Слышать это было неловко, и Симель сделала вид, будто увидела на дороге что-то необычное. Король вдохнул, собираясь продолжить, но ничего не сказал. Симель обернулась — он смотрел на нее так, как смотрят на молодых старики, сожалея обо всем, что не сделали. Неужели опять коснется этой темы?

— Я мог бы написать твоему отцу.

— Нет.

Это вышло несколько резче, чем позволял этикет, и Симель раздосадовано прикрыла глаза.

— Простите, ваше величество. Но это не поможет.

Как объяснить ему? И стоит ли? От одной мысли о том, как все это прозвучит, становилось тошно.

— Отцы всегда дают детям шанс, — сказал Вилиам, и было похоже, что сейчас он говорит не только о Симели. — Им просто нужно воспользоваться.

Если бы все дело было в шансе…

— Это не поможет, — повторила Симель. — Да и что вы напишете?