Комнатка была совсем крошечной, но она жила здесь одна и могла запереть дверь на ключ — это было удачно, так как среди ее вещей попадались предметы как ценные, так и совсем не подходящие сиделке. Что сказала бы судомойка, найдя у нее зашитые в пояс золотые кольца и монеты? А гвардеец — обнаружив дорогой, остро наточенный кинжал?

Когда ее приняли на жалование, отвели эту комнату и определили в ночные сиделки, недоумению Симели не было предела. Она открыла Вилиаму свое имя, но получила при нём самую низшую должность. Однако в первый же день она по достоинству оценила то, как распорядился ее судьбой король.

Вилиама мучила бессонница, и Симель оказалась вовлеченной в долгие беседы, будучи рядом в самое тихое время суток, когда люди погружаются в воспоминания, сбрасывают маски и не участвуют в придворной суете. Король был великолепным собеседником, а его блистательная жизнь — неистощимым источником рассказов и поучений. Образование позволяло Симели поддержать разговор, хотя Вилиам, уставший от лицемерия, гораздо больше ценил ее природную прямоту.

Войдя в свою комнату, Симель заперла дверь на ключ, проверила тайники — все было на месте — и растянулась на постели. Долгожданный отдых. Несколько часов сна, потом ужин и снова к королю. Но прежде — весточка из Марскелла.

Симель развернула письмо. Это был стандартный отчет о финансах баронства, о расходах и прибылях, о положении дел в хозяйстве. Она отметила, что доходы наконец превысили траты на помощь крестьянам после страшного неурожая в прошлом году, и прикинула, как распределить свободную прибыль. В конце управляющий обычно сообщал новости о жизни двух баронств Благодатной долины, но щадил чувства Симели и об отце рассказывал только самое главное — ухудшений нет. Раны больше не воспалялись, он мог прогуливаться с тростью — недолго и не каждый день, но большего после перелома бедра ожидать было сложно. Жизни его ничего не угрожало, и, поставив отца на ноги, Симель впервые разрешила себе выбирать дальнейшую судьбу. Для барона его сын Эдуард уехал служить при дворе принца Лотпранда, поэтому большую часть времени, как писал мажордом, он был спокоен.

Взгляд пробежал по строкам дальше, ещё раз, ещё — Симель не сразу поверила написанному. Старый Берж умер. Управляющий писал об этом скупо, сухо, но в долине наверняка глубокий траур. А Хави…

«Лорд Берж раньше срока предстал перед судом Единого, и сир Хавард отныне возьмет на себя заботы о Берждоме. Многие надеются попасть в его свиту, когда молодой господин предстанет перед королем с клятвой верности…»

Симель прошиб пот — они не должны встретиться! Даже мажордом не знает, куда поступают его письма, не догадывается, что госпожа в Хаубере. Никто не должен видеть ее здесь и в таком положении. Она вернулась к письму, боясь найти подтверждение скорой встрече.

«…но лорд Хавард отложил визит ко двору до тех пор, пока его супруга не разрешится от бремени. Каждый в долине неустанно молится за благополучный исход родов, потому как хрупкое ее здоровье и прогнозы лекаря оставляют надежду только на Единого».

Симель опустила лист. Три года прошло, и Хави, маленький пухлый Хави, теперь женат, ждет сына и стал бароном на своей земле. Жизнь в долине изменилась и движется вперед. А она, Симель, движется куда-нибудь? Или застыла на месте?

Пустые мысли. Она отругала себя за слабость и спрятала письмо в поясной сумочке. Когда окажется у растопленного камина, сожжет, как все прежние. Собственный камин давно не разжигался, ей вполне хватало шерстяных одеял, а сидеть у огня она привыкла у Вилиама.

Симель разделась, хорошенько закуталась и немедленно провалилась в сон.

— Ах ты ж! Стой!

Леска из оленьих сухожилий натянулась и ослабла. Ловко перебирая толстыми меховыми варежками, Кэларьян выбрал ее из лунки. Крючок был пуст. Определенно, это занятие требовало больше внимания, чем он проявлял сегодня.

Старик сбросил варежки и, проклиная мороз, обновил приманку. Это место он держал за собой третий год; в стороне под водой была глубокая яма, а здесь — прикормленное мелководье. Несколько рыбин уже сновало внизу — теплое свечение их жизненной силы угадывалось подо льдом. Велико было искушение подчинить хотя бы одну: потянуть за золотую ниточку, направить — и она послушно заглотит наживку.

Всего лишь маленькая рыбка. Лёгкий трюк, чья цена столь мала, что поток не заметит вмешательства, не потянет в ответ. Кэларьян потер заурчавший живот. Холод замедляет Искусство, как замедляет жизнь в зимнем озере, и скрывает так же хорошо, как лед. Светящаяся жила под снегом Глорпаса была густой и медленной — такую ничем не потревожишь. Старик мысленно потянулся к свечению самой большой рыбины, ощущая знакомую невесомость — поток лишал равновесия.

«Остановись!» — топнул он в сердцах, гоня наваждение.

Один голодный день еще никому не повредил. Не для того он заново учился обходиться без Искусства, чтобы теперь попасться из-за миски ухи. Крючок скользнул в воду, растягивая привязанную к пруту леску. В этот раз не уйдет. Кэларьян поправил флажок из обрывка старой рубахи и съежился на маленьких санках. Холод подбирался к ногам сквозь уложенные на снегу шкуры и неплохо было бы выпить чего-нибудь горячего.

Солнце успело подняться на ладонь, прежде чем на берегу появилась фигурка в меховой одежде. Издалека было не разглядеть прикрытого капюшоном лица, но Кэларьян мог поспорить, что это Карланта. Рядом показался большой черно-белый пес, это уже без сомнения был Одноухий — вожак ее упряжки, — так что Кэларьян уверенно махнул рукой. Девушка помахала в ответ и толкнула пса вперед. Одноухий посмотрел на нее, на старика, и потрусил через озеро, ведя носом по цепочке глубоких следов Кэларьяна.