– Прости, ради бога. Я не знал...

– Не бери в голову. Так вот, Агафья со своим супругом, Василием Егоровичем, держали там одно заведеньице, туда много кто заглядывал — по большей части мужчины. Старые портовые крысы, рыбаки в промасленных дождевиках, старатели со своими пожитками, бренчащими на спине, и дела шли весьма неплохо. Подавали в основном пиво. Откашлявшись, она продолжила:

– И вот, в один из погожих деньков пришла беда: мертвые пришли дабы питаться живыми. Эта зараза застала нас с Агафьей на рынке — мы как раз закупали продукты, когда началась паника. Василий Егорович остался в тот день в трактире.

Везде уже сооружали временные преграды из хлама всякого толку. Помогали они плохо, но все-таки помогали, так что рабочие трудились вовсю. При первой же возможности, как только прошла основная волна паники, мы пробрались через ограждения и побежали в трактир.

Но там его было не видать. Трактир казался пустым, окна выломаны. Люди разбивали стекла и промышляли грабежом. Мне даже не верилось: воровать в такое время!

Зайдя внутрь, я начала его звать, пока он не откликнулся откуда-то из задней части дома. Тогда я перемахнула через прилавок, вломилась в кухню и увидела его на полу, всего истерзанного и залитого кровью. Агафья вбежала следом.

Кровь в основном была не его. Он застрелил троих безумцев, которые загнали его в угол — как волки оленя, вы же знакомы с их повадками, — и сидел теперь в компании трупов, но его сильно покусали. У Василия Егоровича откусили ухо и часть ступни, а глотку ему наполовину вырвали...

Она вздохнула и еще разок прочистила горло.

— Он умирал… и, как оказалось, обращался. В ту пору мы совсем еще не знали про эту болезнь, так что Агафья не побоялась к нему подойти. Василий Егорович вяло покачивал головой, глаза у него высохли и стали желто-серого оттенка.

Вместе мы попытались поднять его с пола — хотели дотащить до госпиталя. До чего же глупая мысль была. К тому времени все улицы перегородили, и помощи было бы негде искать. И все-таки мы поставили его на ноги. Он был не особенно крупный мужчина.

И тут он полез драться. Сцепившись, мы рухнули у прилавка. Когда снова удалось поднять его, с ним уже было кончено. Он начал постанывать и пускать слюни — яд, проникший в его тело через укусы, сделал свое дело.

Вот тогда-то все и случилось. Тогда он Агафью и цапнул.

Всего лишь прокусил большой палец — совсем неглубоко, но этого хватило. И тогда наконец стало ясно, что его больше нет, будто мало было пожелтевших глаз и невообразимой вони изо рта, как от дохлой лошади на улице. Василий Егорович никогда бы не причинил нам зла...

Она опять закашлялась, однако глаза ее, мерцавшие в свете свечей, оставались сухими.

Тут снова засвистели трубы, и Пелагея притворилась, что замолчала из-за них. Затем она продолжила рассказ:

— Надобно было его сразу убить. Он заслуживал, чтобы с ним поступили по-человечески. Но я тогда слишком перепугалась — и ненавижу себя за это. Ну да что уж говорить, дело-то сделано, точнее, не сделано, и ничего уже не поправишь. В общем, мы оставили его, и бегом добежали до церкви Святого Петра, где нам дали отлежаться и выплакаться.

— А как же укус?

— От укуса началось гниение и стало расползаться по руке. Три монашки, и я держали Агафью, а батюшка Феофан провел первую ампутацию. Никогда более в жизни я не слыхала, чтобы человек так кричал.

Я поежился:

— Первую?

— Ага. Потому что одной оказалось мало. Они отрезали только кисть, по запястье. Во второй раз пришли с пилой и взяли выше локтя, а в третий отхватили по самое плечо. Ну и что ж, зато помогло. Все три раза после ампутации она была на грани смерти. Каждая рана не затягивалась неделями, и Агафья уже искала спасение в петле, но я ей не дала.

Она замялась.

— А что случилось потом?

— Через три месяца она пошла на поправку. Вот и весь сказ.

— Но… — я покачал головой. — Как насчет второй руки? И протеза?

— Второй-то? Ну… — Пелагея опять заворочалась, и матрас, набитый сеном, с одеялом хором зашуршали. Зевнув во весь рот, она на выдохе затушила свечу возле кровати.

— Вторую руку она потеряла спустя пол года, в подполье. Взорвалась одна из новых печей; трех цыганят, которые ее охаживали, сразу убило насмерть, четвертый остался слеп. Агафье же зацепило руку раскаленным обломком металла, и дело с концом.

— Господи… — вымолвил я и, подавшись вперед, загасил оставшуюся свечку. — Это ужасно. Мне очень жаль. Сколько же силы в этой госпоже…

Из темноты донесся голос:

— Это уж точно... В общем, тогда у нас уже был наш проказник-доктор, Кулибин стало быть, и он то привел её в порядок.

Я услышал шелест фланели — моя соседка укладывала ноги поудобнее.

Пелагея издала еще один зевок, увенчав его довольно высокой нотой, словно свистулька. Тут же вспомнился мне один юродивый, Ефимка Пострел, известный мастер свистулечных дел, что на рынке своими изделиями торговал. Он в моменте тронулся головой и налепил свистулек в виде голых попов, солдат, да и про нашего царя не позабыл. Дуть в эти свистульки надо было понятно с какой стороны… Сраму тогда было… Забрали Ефимку агенты Императорской жандармерии с торга и никто больше его не видел...